кого лекарства, — а нету!
Как вдруг поутру Алмазуня просыпается снова с косичками и говорит:
— Матушка, батюшка, несите скорее лестницу. Там, снаружи, под крышей — три птичьих гнезда. И в том гнезде, что среднее, изнутри сухая трава. Это лечебная трава, на ней надо воду настоять и братику давать.
— Это тебе старичок сказал? — спрашивают цыгане.
— Да, это дедушка мне ночью на ухо нашептал.
Нашли под крышей три гнезда, собрали из одного сухую траву, наломали её, воду настояли, стали мальчика поить. День, другой, смотри — он и на ноги стал. А к весне, когда пора цыганам было в кочевье идти, уже снова бегал как ни в чём не бывало.
Когда цыгане уходили — с хозяйкой прощались, а потом дому кланялись. Благодарили дедушку. Но всё же другой зимой в ту деревню решили не проситься. А то очень уж странно, когда маленькой девочке старичок с локоток что-то всё на ухо шепчет.
Лилит Мазикина
Янко и колдун
Жил на свете цыган Янко. И такой был вредный, такой сварливый, каких отродясь у цыган не рождалось. Что ни скажут ему отец с матерью — он поперёк отвечает, что ни попросят — нарочно наоборот сделает. Вырос большим, сильным, только ума не набрался. Думал отец дать сыну в руки верное ремесло, выучить печи складывать, но не по душе Янко была тяжёлая работа. Жить, однако, на что-то надо, вот и стал он на ярмарках медведя водить.
Потапыч пляшет, кувыркается, трюки смешные выделывает, люди забаве рады и монетки кидают. То-то хорошо! Одно плохо: не каждый день ярмарка, а в животе каждое утро бурчит. Поначалу брал Янко в долг, но возвращать не спешил, перестали ему люди одалживать. Начал парень красть, тут и попался. Намяли цыгане вору бока и выгнали из табора вон. Ему горя мало, обругал всех на прощание и ушёл, посвистывая. Стал один кочевать от ярмарки к ярмарке.
Год за годом прошёл, десять пробежало. Помер старый медведь. Янко шкуру снял, кости закопал, сел думать, как дальше быть, когда карман пустой. Только думай не думай, а либо воровать, либо работать, что ж ещё. Почесал Янко рёбра, пошёл по деревням печи складывать.
Вот как-то нанялся он к богатому хозяину. Деньги тот обещал хорошие, а пришло время платить — посмеялся и на дверь показал. Иди, мол, оборванец, пока собак не спустили. Не привык Янко обиду глотать, придумал, как поквитаться. Шкура медвежья у него оставалась непроданная, нарядился цыган медведем, пробрался ночью в хозяйский сад, залез в кусты караулить. Сам так смекает: выйдет жадный мужик до ветру, тут и навалюсь, навешаю тумаков, а дальше как удача подскажет. Глядишь, пока батраки хозяина спасают и медведя гоняют, сброшу в темноте шкуру да в дом загляну, вдруг что хорошее под руку подвернётся.
Ждать недолго пришлось: в полночь заскрипела дверь, вышел хозяин в сад. Встал под яблоней и трубку курит. Янко медлить не стал, заревел по-медвежьи, руки растопырил и пошёл вперевалку на обидчика. А тот не боится ничуть. Шагнул навстречу и говорит спокойным голосом: «Ага! Вот ты-то мне и нужен, новый слуга. Как раз прежний издох». Из- за тучки яркий месяц выглянул, а тени-то у хозяина и нет. Понял тут Янко, что зря он с этим гаджо[1] связался, только поздно было. Дунул колдун в свою трубку, полетели из неё зелёные искры прямо на цыгана. Чувствует Янко — тесно стало и никак не пошевелиться. Так и застыл. Похлопал его колдун по загривку и говорит: «Иди в дом, поспи. Завтра работы много». Медвежья шкура на четыре лапы опустилась и пошла, как велено. Янко внутри колотится, упирается изо всех сил, но что толку! А заколдованная шкура тем временем заползла в дом и на полу калачиком свернулась. Янко побрыкался ещё так и этак, Богу помолился — нет, не помогает. «Видно, грешил я много», — подумал цыган и — что делать? — уснул до утра.
На рассвете пришёл колдун, бросил пригоршню сухих корок, велел есть и за дело приниматься. «Да чтоб твоя печёнка сгнила, проклятый! Чтоб глаза твои лопнули! Вот отчего у тебя работники-то дохнут!» — едва не закричал Янко, но сдержался до поры до времени. Погрыз сухарей, сколько успел, а потом потащила его колдовская сила на работу. Колдун трубку покуривает, а шкура воду носит, дрова колет, печку топит, дом прибирает. Янко вроде сам ничего не делает, а чует — устал, руки-ноги болят, и живот от голода подвело.
День прошёл, ночь настала. Дал колдун цыгану ещё немного чёрствых корок, говорит:
«Ешь, слуга, этой ночью дорога у нас дальняя». После бросил ему на спину седло, затянул подпруги и верхом уселся. «Вот упаду сейчас, Богом клянусь, уроню колдуна в грязь, пусть хоть убивает», — думает Янко, а только и упасть ему заколдованная шкура не даёт. Кряхтит от натуги цыган, потеет, но бредёт.
Вот осталась позади деревня, вот поле миновало, лес матёрый впереди. Колдун свистнул, гаркнул, ударил медвежью шкуру пятками в бока. Поскакала шкура галопом, а Янко уже и вздохнуть не в силах, и в глазах красно стало. Вскоре и вовсе чувств лишился.
Очнулся — ничего понять не может. Темно кругом, тихо, только один зелёный огонёк неподалёку виднеется. «Это, видно, моего колдуна трубка светится», — смекнул цыган. Едва так подумал, как музыка заиграла, вспыхнул яркий свет. Смотрит Янко и видит, что стоят они в огромном подземном зале, с потолка корни древесные свисают, а на них гроздьями человеческие черепа висят и светятся не хуже, чем дорогие люстры в господском доме. Вдоль стен столы расставлены, по залу важные гости ходят, раскланиваются. При каждом слуга — у одного волк, у другого кабан, у третьего вовсе неведомая тварь зубастая. Со всего света колдуны собрались. А у дальней стены на золотом троне девушка нарядная сидит. Такая красавица! Волосы золотые, глаза синие, губы алые — как картинка. Янко едва о беде своей не забыл, рот разинул, на чудесную девушку залюбовался. Тут музыка играть перестала, забили барабаны, земля у подножия трона расступилась. В яме чёрная смола кипит, и смрадом могильным оттуда крепко пахнуло. Гости в ладоши зашлёпали, в очередь построились, понесли к трону богатые дары. Чего только там не было! Шёлк, парча, камни дорогие, кушанья разные,
