рухнула в липкую слякоть.
Весь хмель вышел из Поля. Он откинул овчину, спрыгнул с саней и подбежал к вознице. Тот склонился над телом лошади и рыдал.
– Бедная, ох, бедная, – причитал он, мотая головой. – Это кто ж поверит? Молния зимой!
Князь склонился над мелко дрожащей лошадкой и положил руку ей на голову. Пасть лошади открылась, но ни звука не вышло из неё. Глаз животного, как показалось князю, удивительно мудрый глаз, внимательно следил ним.
Поль поднял глаза в сероватое небо:
– Да уж, свезло так свезло…
Глава II
Fortune
Радуюсь, что снова наступил тот час, когда я могу, отвлёкшись от дел суетных, написать вам, дорогая М.
Расстояние, которое нас разъединяет, делает мою жизнь невыносимой каторгой. Порой закрываю глаза и представляю, как мы вальсируем в пустой зале под немыми взглядами портретов. Ваше невесомое тело, поддерживаемое моей рукой, скользит по мраморному полу, голубая лента переливается в лучах солнца. Уготовил ли нам Бог хотя б ещё одно робкое свидание? Вечно храню у сердца открытку с вашим фотографическим изображением.
Обустройство моё проходит хорошо. Так хорошо, что застрелиться хочется. Приезд мой – здесь что-то вроде события. Все вокруг исполнены ко мне притворным почтением, граничащим с самым нахальным лизоблюдством. Разве что из пушек не палят в мою честь. Но при этом ни на секунду не дают забыть, что я чужак.
На днях граф Шереметев пригнал к участку отличнейших гнедых рысаков. Превосходных, скажу вам, рысаков. Такие целое состояние стоят. Не откажите, говорит, Виктор Георгиевич, принять. Я на него уставился в неверии. А он как ни в чём не бывало: не лично же вам, а только министерству в пользу. А сам левым глазом подмигивает. Чего это вы мне, говорю, подмигиваете? А он: не гневите Бога, примите подарок. При чём тут Бог, спрашиваю. Отвечает, грех ведь таких коней не взять! Грех, представляете?
Наследник, говорит, у меня родился – радость великая. В общем, так меня заболтал, что не успел я опомниться, как кони уже оказались в стойлах. Что поделать? Передал в пожарную службу, там такие скакуны нужнее. Уж что-что, а пожары в Москве случаются почаще, чем преступления. Чувствую, пропадёт здесь даром мой следственный опыт.
В делах царит такое запустение, что хоть вешайся. В Москве решительно не принято ничего записывать. Даже простейшие учёты ведут нехотя и из-под палки. Протоколы обрываются на полуслове. Отчёты пестрят ошибками, неточностями и необоснованными суждениями. Мне это, как человеку столичному, мерзко и противно. Лень властвует надо всем. Город будто скован древним сном. Будто пьяненькая ведьма повесила на москвичей шуточное проклятие, от которого те не могут и не хотят избавиться. Столько безалаберных и ленивых людей просто не могло собраться в одном месте без чьего-то злого умысла!
Будочники расшатались от безделья и пьянства настолько, что уже мало походят на представителей рода людского. Поймал тут одного бутаря [1]за руку. Что ж ты, служба, средь бела дня берёшь, спрашиваю. А он мне: «Что же, вашбродь, ночью прикажете брать? Ограбють! Пошаливают здесь ночью-то». А сам лыка не вяжет. Как я влепил ему по шее за то, что мундир позорит!
Воистину, Москва – третий Рим! Берут и дают все.
Да и как не брать при таких нищенских окладах? На какие скудные средства вынужден существовать здесь полицейский чин! Тотчас распорядился увеличить жалованье, переодеть личный состав и обновить оружие. А также уволил почти всех частных и квартальных. Тех, что привыкли к плачевному положению дел настолько, что исправить их уже не было никакой возможности. Повсеместно велел окрасить ветхие дома и расчистить гниющие помойки.
Всё это, конечно, с позволения его светлости генерал-губернатора. Тот отбыл на отдых и дал полнейший карт-бланш на мою деятельность.
«Смотри мне, Виктор Георгиевич, – сказал он, отъезжая на вокзал. – Как бы не вышло в Москве в моё отсутствие какого качества».
Я его, конечно, заверил, что не допущу «качества». Но, по правде говоря, я был бы и рад, случись хоть что-нибудь. Гложет меня здесь тоска болотная. Ощущаю, как сам погружаюсь в этот обуявший всех предсмертный сон. Будто я лягушка, барахтающаяся в ведре и не понимающая ещё, что басня лжёт и молоко под моими лапками никогда не превратится в масло.
И как вы думаете благодарит меня Москва за такие, безусловно, благие свершения? Молчаливое презрение! Неисполнение постановлений. Удивлённые взгляды. Шёпот за спиной.
Хорошо хоть весна пришла и всё преобразила. Грязные улицы укутались в изумруд распустившихся лип и рябин. Покосившиеся здания спрятались за душистые шары сирени и белые облака черёмухи. Зловоние канав уступило место карамельному аромату цветов и свежести молодой травы. Грязь повсеместно подсохла. Пустынные склоны заросли зеленью. Топкие берега рек укрылись шапками плакучих ив. Как горит, как сияет в лучах майского солнца золото куполов! Как радуют душу поутру ликующие переливы бесчисленных колоколен! Как сладко поют в ветвях птицы! Знаете, а весной в этом городе очень даже можно жить!
С любовью, ваш П.
* * *
Когда князь Поль Бобоедов покидал «апартаменты на Мясницкой» – а именно так он называл тот меблированный клоповник, который снимал в доходном доме, – нагретая майским солнцем Москва уже погружалась в сумерки.
Если бы именитые предки князя узрели наследника в тот момент, чего бы они точно не сделали, так это не попадали бы от радости с пушистых облаков.
В руке последний представитель фамилии нёс саквояж, в котором с запасом умещалось то последнее, что осталось от накопленных веками богатств. Может, поэтому Поль и предпочитал не думать о длинной очереди предшественников, которая выстроится к нему с претензиями, вздумай он сыграть в ящик.
Князь оставил за спиной тёмную пасть поросшего бурьяном переулка, переступил через труп кошки, от которого за зиму остался только вшивый скелетик, и вышел на Лубянку. Площадь благоухала так, что правый глаз князя заслезился, а левый задёргался.
Экипажи всех пошибов облепили периметр. Лихачи в ливреях брезгливо поглядывали то на опухших ванек, то на водовозов, присосавшихся к центральному фонтану. Из-под его чаши боязливо выглядывали голозадые каменные амурчики. И казалось, что не одухотворённый гений архитектора загнал их туда, а окружившая – и с бог весть какими намерениями – бородатая, матерящаяся и не очень трезвая толпа. Вокруг этого драматического действа шныряла публика, равнодушная к страданиям каменных человечков, но с интересом поглядывающая на пухлый саквояж. Князь прижал его покрепче к груди и направился к первой же пролётке.
В ней восседал косматый мужик в изжёванном цилиндре с
