знают тебя как Нэнси, новое имя не приживется.
– Хочешь сказать, я для этого слишком стара?
– Нет. Просто, по-моему, эксперименты с именем уместнее в средней школе, а не после пятидесяти.
– Ну а я решила поменять его сейчас, и точка. Я все разузнала – тут нет ничего сложного.
– И какое имя ты хочешь взять?
– Мэнди.
– Мэнди?
– Мэнди.
Я сделала еще один глубокий йоговский вдох.
– Разве Мэнди не из той же оперы, что и Нэнси? Они ведь даже рифмуются.
– Нет.
– Да, это называется «ассонанс».
– Я ждала чего-то подобного. Вечно ты найдешь способ меня упрекнуть. Не понимаю, почему тебя это так заботит, я всего лишь хочу любить свое имя.
– Мам! – взмолилась я. – Никто тебя не упрекает. Просто эта новость – как гром среди ясного неба.
– Вовсе нет, я всегда говорила, что мне нравится имя Мэнди! Я всегда считала его стильным и забавным.
– Ладно, ты права, оно стильное и забавное, но подумай вот о чем… – Я понизила голос: – Возможно, сейчас не самое подходящее время забивать папе голову тем, что его жена через тридцать пять лет совместной жизни взяла другое имя.
– Не говори глупостей, все куда проще, – отрезала она. – Ни к чему раздувать из мухи слона.
– Он не поймет…
– Я не могу сейчас об этом говорить. Иду с Глорией на виньяса-флоу йогу.
– Ты не останешься? Я приехала с вами пообедать.
– В доме полно еды. В конце концов, ты повариха. Вернусь через несколько часов, – сказала она, беря ключи.
Я пошла к отцу, все еще увлеченному газетой.
– Пап?
– Да, Би? – произнес он, поворачивая голову.
При упоминании папой моего детского прозвища я ощутила волну облегчения. Как и у всех удачных прозвищ, у него имелось множество бессмысленных и затейливых версий: изначальное «Нина-Бина» превратилось в «мистера Бина», «Бамбини», «Бинибина» и, наконец, просто в «Би».
– Мама ушла, так что я приготовлю нам обед. Как насчет фриттаты?
– Фриттата, – повторил папа. – У нее есть английское название?
– Это вычурный омлет. Представь омлет, принаряженный для вечеринки.
Он засмеялся.
– Чудесно.
– Только сначала разберусь с вещами наверху, а после займусь готовкой. Может, пока принести тебе кусочек тоста? Или что-нибудь еще?
При виде растерянного папиного лица я тотчас укорила себя за слишком сложную постановку вопроса. По большей части папа был способен быстро принимать решения, но иногда путался при выборе ответа. Чтобы спасти его от замешательства, я спросила:
– Тост – да или нет?
– Возможно. – Он слегка нахмурился. – Не знаю, я немного подожду.
– Хорошо, когда надумаешь – скажи.
Я перетащила три коробки в свою спальню. За те десять лет, что я не жила дома, комната не изменилась и походила на музей типичной девочки-подростка начала и середины нулевых. Сиреневые стены, фотографии школьных друзей на стенке шкафа и свисающие с зеркала потускневшие браслеты, которые мы с Кэтрин привозили с музыкальных фестивалей. Я просмотрела бумаги в коробках: в основном графики и планы, не имеющие сентиментальной ценности. Страницы из записных книжек конца девяностых с датами визита к зубному и расписанием занятий. Стопки старых газет с историями, вызвавшими папин интерес. Из кучи макулатуры я вытащила несколько писем и открыток: длинное послание от его покойного брата, моего дяди Ника, с многочисленными жалобами на слишком жирную еду на Паксосе; открытка от бывшего ученика с благодарностью за помощь при поступлении в Оксфорд и снимок счастливого выпускника у колледжа Магдалины. Мама права: эти реликвии прошлого ему не нужны, но я понимала папино нежелание с ними расстаться. У меня самой в обувных коробках хранились билеты в кино с первых свиданий с Джо и счета за коммунальные услуги из квартир, где я больше не жила. Почему-то они казались важными: чем-то вроде свидетельства прожитых лет, которое в случае чего можно предъявить, как водительские права или паспорт. Возможно, папа каким-то образом предвидел необходимость сохранить бег времени в бумагах, страницах ежедневника, письмах и открытках на случай, если файлы его памяти однажды исчезнут.
Внезапно раздался пронзительный визг пожарной сигнализации. Я бросилась вниз на запах гари. Папа стоял в кухне и, заходясь в кашле, вынимал из дымящегося тостера обугленные страницы «Обсервера».
– Папа! Что ты делаешь?!
Перекрикивая тонкий, пронзительный сигнал, я замахала руками в попытке разогнать дым.
Папа смотрел на меня как лунатик, пробудившийся ото сна. От обгоревших страниц сложенной газеты в его руке поднимались струйки дыма. Папа перевел взгляд на тостер, потом снова на меня и ответил:
– Не знаю.
2
К моему огромному облегчению, паб выбрал он. После дня рождения Лола – при встречах и по электронной почте – вкратце объяснила мне состояние дел на ниве современных свиданий и предупредила о неизбежных разочарованиях. Одно из них заключалось в том, что мужчины были совершенно не способны выбрать или хотя бы предложить место для свидания. Такое апатичное, подростковое, пофигистическое, дилетантское отношение к делу меня сильно отталкивало. Лола посоветовала смириться, иначе я никогда не выберусь на свидание и остаток жизни проведу на диване в полукоме, без секса, отправляя незнакомым мужчинам в «Линксе» одни и те же сообщения: «Привет, завтра свободен? Во сколько? Куда пойдем?»
Не прошло и часа, как Макс назвал место для встречи.
«Как насчет дешевых баров и стариковских пабов?» – написал он.
«Лучше не придумаешь, – ответила я. – Но никто со мной туда не ходит».
«И со мной».
«Кажется, в студенчестве мы все считали их забавными, а теперь ни у кого не осталось чувства юмора».
«Твоя правда. Может, теперь все слишком постарели, чтобы любить стариковские пабы?»
«Или стариковские пабы – это финиш нашей питейной жизни. В шутку, когда мы подростки, и по-настоящему – в старости», – напечатала я.
«А в промежутке нас затягивает в ад гастропабов, где сосиски в тесте стоят по девять фунтов».
«Точно».
«Встретимся в “Таверне” в Арчвэе. Четверг, семь часов, – написал он. – Есть доска для дартса, хозяин – старый ирландец. Никакого “Негрони” и промышленных светильников, обещаю».
«Отлично», – ответила я.
«А еще там есть танцпол, где я смогу тебя покружить, если все пойдет хорошо».
За три недели в «Линксе» Макс стал первым, с кем я договорилась о свидании. И виной тому вовсе не отсутствие попыток. В общей сложности у меня было двадцать семь активных бесед с двадцатью семью разными мужчинами. Звучит впечатляюще, но если учесть, что я тратила на приложение примерно четыре часа каждый день и давала зеленый свет сотням мужчин, то двадцать семь откликов – весьма скудный результат. Лола сказала, это нормально: ее отклики уменьшились вдвое после тридцати, так как многие мужчины ограничивали возраст кандидаток диапазоном «тридцать и младше». Когда это выяснилось, Лола гораздо спокойнее приняла сокращение количества откликов. По ее словам, какое-то время она прочесывала «Реддит» в поисках своего имени, уверенная в том, что о ней в Сети ползут «слухи», которые быстро мутируют без ее ведома и отпугивают мужчин. Я сочла теорию Лолы о «слухах в даркнете» просто помешательством на собственной персоне, но потом вспомнила ее давнее убеждение: якобы она умрет в результате «покушения». У меня не хватило духу сказать ей, что покушаются только на знаменитостей, а обычных людей просто пристреливают.
Первые несколько дней я как зачарованная не могла оторваться от «Линкса». Я обхитрила систему романтических условностей, и теперь куча красивых и интересных мужчин только и ждали у меня в кармане. Всю жизнь нам твердили, что поиск любви – трудное испытание, требующее выносливости, времени и удачи. Я думала, придется ходить по ужасным светским мероприятиям и специализированным книжным магазинам; быть начеку на свадьбах и в метро; вести беседы с другими одинокими путешественниками за границей; выбираться куда-то четыре раза в неделю, чтобы увеличить свои шансы. Но необходимость в этих уловках отпала: больше не требовалось тратить на них время. Просматривая романтические предложения в метро, в автобусе, в туалете, я поняла, насколько экономичен новый способ. К моему облегчению, теперь необязательно было менять свое расписание ради поиска любви – я могла заниматься этим во время просмотра телевизора.
Лола сказала, что такая реакция совершенно нормальна для новичка – спустя пару недель мечтательный туман рассеется, а затем, примерно через три месяца, потускнеет до серой скуки и окончательного удаления приложения. По ее словам,
