моральных устоев?
Крот подошел к нарам. Поверх одеяла лежало нечто, чего нельзя было себе и представить. От торса Серафима осталось не так уж много. Покрытая слизью грудная клетка просматривалась насквозь, лохмотья, оставшиеся от легких, висели черными скустками, обволакивая едва бьющееся сердце. От пояса до нижней границы ребер оставался только позвоночник и что-то отдаленно напоминающее разорванный желудок.
– Почему ты еще жив? – спросил Крот, – Я не в обиду, но твои раны!
Серафим пытался на руках приподняться ближе к стене, чтобы опереться на нее.
– Кто ж знает! Ты на Ольгу посмотри.
Черный череп направлен в их сторону. Челюсть шевелиться, будто пытается что-то произнести, но комок слизи на месте языка издает только слабый шелест. Из черных глазниц вытекает жижа, напоминая слезы. Объемная грудь, что при полноте Ольги была ее гордостью опала, а сама футболка пропиталась черным.
– Даже не спрашиваю как ты, – извиняющимся голосом сказал Крот.
Когда Серафиму удалось опереться на стену, он снова завел разговор.
– Я не все рассказал. Ну, о грехах, если вы вдруг забыли. Я человека сбил. Насмерть. Почти насмерть. Я после этого больше за рулем не езжу. Не ездил. Теперь-то уже, наверное, и не поеду. После концерта возвращался домой. Не трезв был, если вдруг хотите знать. А она по обочине шла. Ночь. Старушка, лет за семьдесят. Отвлекся магнитолу покрутить и вильнул. Я ее и не успел увидеть. Только когда уже от удара она на отбойник летела, увидел. Хотел бы сказать, что первой мыслью была, а что же с ней и как ее спасти. Как бы не так! В голове только «Меня посадят».
Серафим замолчал, вспоминая.
– Ты тело там и оставил?
– Хм… Конечно, нет! Она живой еще оказалась. А я ее в лес оттащил, чтобы никто не нашел. Машина с тех пор в гараже закрытая стоит. Старуха ко мне до сих пор приходит по ночам. Сейчас, правда, реже. Но вот сегодня я ее видел. Этот мой скелетик из шкафа не так-то просто отмолить. Я ж ее там, в лесу задушил, чтобы точно никому ничего не рассказала.
Крот смолчал. Оскорбления рвались наружу, но и у него еще оставалась тайна. Он начал стаскивать с себя куртку, которую надел перед сном. Не хотелось видеть, что произошло с рукой, но глядя на преобразования Серафима и Ольги, понял, что нужно и себя осмотреть.
Рука совсем истлела. Черная гниль прогрызала дорогу в его груди. Крот засунул пальцы под кожу за край раны к ребрам почти на всю глубину ладони.
– Вообще ничего не чувствую. Может это и правда кара господня?
– Я не верую, – ответил Серафим, – но если во что-то не веришь, разве этого нет? Так ведь говорят?
– Что-то похожее.
– Не рассветает.
– Я обратил внимание.
– Давай уже закончим со всем этим, – Крот настроился рассказать свою последнюю тайну, которая, как он считал, могла встать между его превращением в кучу гнили и возможным исцелением.
– То, что ударил тебя за гомосятину, не извиняюсь. Это уже выше моих принципов. Не приемлю этого, а за все остальное, если было что не так, не обессудь. Мог быть не прав. Есть и мне в чем еще покаяться.
Он немного помолчал.
– Я ждал, пока моя мать умрет. Корил себя за эти мысли, пил много, но каждый раз, убирая за ней больной обосраные тряпки, думал, «когда же»? Она долго болела, и какое же я облегчение почувствовал, в тот момент. Ее не стало. Не верю я, что можно такое отмолить. Она меня родила. Она не была плохой матерью. Не она, а я. Я был плохим сыном.
Здоровой рукой Крот со всего размаха ударил в стену. Послышался хруст. Он не закричал, но по лицу определенно можно было рассмотреть боль.
– Наверное, нас не зря наказывают.
Приглушенный лязг железного засова раздался где-то рядом.
– Я всю ночь, что-то подобное слышал. Прямо тут. В комнате, – сказал Серафим.
– Мне тоже, то шорохи, то стуки снились.
Скрип двери заставил их вздрогнуть. Скрюченная старуха вошла в комнату. Дорогу она подсвечивала экраном крупного планшета.
– Я считал, что вы тут зелья варите. Вы в этой штуке точно разбираетесь? – спросил Серафим.
– Немного, – хитро улыбнулась старуха, и ее лицо в свете экрана на миг омолодилось, – все покаялись? Или есть что рассказать еще?
– Да вроде как нет.
Старуха, подсвечивая стену экраном начала водить рукой по ней.
– Никак к этим выключателям не привыкну.
– Выклю… – Крот не успел спросить.
***
Комнату залил яркий свет из потолочных светильников. Вместо двери и стены появилась решетка. На старухе материализовался белый халат, и сама она вытянулась, представ яркой женщиной средних лет. Она стояла за решеткой, что-то набирая на планшете. Двое мужчин в халатах подошли со спины.
– Дашенька, что тут у нас?
– Гниют Валерий Иванович. Семь часов прошло, а от них скелеты да жижа на полу осталась.
– А рассказать все успели?
– Эти прямо как на исповеди. Я и не знала, что в одном человеке столько гнили духовной быть может. Мерзко в это даже верить.
– Интересные опыты вы тут, Валерий Иванович, ставите. Жуть.
– Ну, до ваших с генами, Алексей Афанасьевич, нам далеко.
Мужчины рассмеялись.
– А чем вы их накачиваете, чтобы они в состоянии скелета, облепленного слизью и жижей, не только двигались, и боюсь этой мысли, но предположу, еще и осознавали себя.
– Не поверите! Инъекция для лучшего восприятия гипноза. Она совершенно безвредна. Все самовнушение. Гипнозом мы только направляем их фантазии в нужное нам русло. Эти ребята сами себя заживо сгноили.
– Невероятно, – Алексей Афанасьевич похлопал коллегу по плечу, – а знаете? Заходите ко мне на днях. Покажу симбиоз медоеда и аллигатора. Тварь бесстрашная, трехметровая, разумная.
– Естественно геном человека присутствует.
– Куда ж без него. Разум он у многих существ присутствует, но сами знаете возможностях человеческого. Не мне вам рассказывать. Ну, до встречи.
Алексей Афанасьевич направился к выходу.
– Валерий Иванович, мне группу дезинфекции вызывать? – спросила женщина.
Мужчина задумался.
– Обождите Дашенька. Не торопитесь. У нас в третьей кажется, оборотни еще живы?
– Живы и здоровы.
– Чудесно. Вот и отдайте ему эти кости. Только камеры не забудьте включить. Интересное, сдается мне, зрелище получится.
