разобрать дорогу. Еда закончилась, заканчивалось и тепло. Старик устал и заснул в сугробе. К утру он остыл. Мне было тяжело дышать под весом его курточки. В порывах ветра мне чудился чей-то знакомый голос.
Сон резко прервался. Я распахнул глаза, уставился на изогнутую трещинку в потолке: она напоминала мне взлетающую с болота цаплю. Трепетал предрассветный морок, было тревожно. Я вдруг понял, что совсем не слышно пения птиц. Я не смог больше заснуть. Весь последующий день прошёл немного механически. Я отправил почту, сжёг накопившийся мусор, полез на стремянку, чтобы приладить съехавший кусок шифера — сделать это надо было давно. Когда шёл дождь, крыша текла и я ставил на кухоньке тазики: один на холодильник, а второй — прямо посередине комнаты, и тогда там совсем не оставалось места. Я провозился до обеда и, уже собираясь спускаться, бросил взгляд за сарай. С крыши дома было хорошо видно дальний участок сада. Болотная трава разрослась почти до прежних размеров. Чуть позже я заглянул туда ещё раз. Растение выгнало много новых бутонов. Я не стал надевать сапоги, чтобы посмотреть распустился ли первый цветок, и пошёл полоть огурцы. Я был рассеянным и делал работу по привычке. Вечером приехала соседка. Я не слышал, как она парковала кроссовер, но потом она громко и многоярусно ругаясь без приглашения влетела ко мне на участок. Оксана была мокрой и грязной. Она провалилась в болотную топь, расползшуюся вокруг её чудесного стильного домика с панорамным остеклением, а заодно затопившую септик и парковку. Дама в испорченном трико требовала решить вопрос с моим озером немедленно и окончательно.
Я покивал и обещал вызвать инженеров по дренажным системам. Она ушла, злая и раздëрганная, я закончил с огурцами и переключился на астры.
Я снова был зверем, в этот раз вроде собакой. Коренастой и низкорослой, я потерял своего человека возле яркого, остро пахнущего бензином домика во время долгой поездки. Уставший от тряски и духоты, я убежал в колосящееся поле у дороги. Травы смыкались надо мной, и я чувствовал пьянящий запах разгоряченной земли и полыни. Когда я вернулся, автомобиля светло-зелёного цвета, в котором я ехал вместе с хозяином и его семьёй, не было на месте. Я долго ждал на стоянке, потом обошёл все строения по кругу, вглядываясь в людей и пытаясь разобрать хитросплетения чужих запахов. Когда стемнело, забился под пожарный щит за ящик с песком. Утром хозяин за мной не вернулся.
Люди сменяли друг друга, проходя мимо. Некоторые умилялись и пытались погладить. Это было запрещено, и я уворачивался. Брать пищу у чужих тоже было нельзя: тогда мой человек сердился и мог даже стукнуть меня по носу, не больно, зато очень обидно. Но сейчас я готов был даже на то, чтобы было больно, пусть только хозяин найдёт и отругает меня. Кушать тоже очень хотелось. Поэтому сосисочку я съел. Чужие потрепали меня по холке (несмотря на запрет, я потерпел), сели в оранжевого зверя, тоже пахнущего огнём и горячим металлом, и уехали. Несколько дней я прожил там, а потом пришли большие собаки. Я не боялся их, я никогда никого не боялся, но их было много, вожак был крупным и сильным. Меня избили, порвали бок и прогнали. Какое-то время, не помню, я отлëживался в придорожной канаве, под свист пролетающих фур, потом долго брёл куда-то, плохо понимая дорогу. Перед рассветом я вышел к одинокому хутору, спрятанному между кукурузных полей. Дверь открыла женщина. Немолодая и сухощавая. Намного старше жены моего Хозяина.
Она возила меня на маленьком смешном автомобильчике в белую комнату, наполненную едкими запахами и болезненными колючками. Я бывал раньше в клинике и не сопротивлялся.
Я остался жить у женщины. Здесь было просторно, тихо, пахло лекарствами и недавней смертью. Я всё равно не знал, куда мне идти. Женщина мало обращала на меня внимания, не разрешала лаять, часто сердилась и плакала.
Я встал, и, не одеваясь, пошёл посмотреть на цветок. Ещё не рассвело, и моё персональное мелководье переливалось янтарными звёздами распустившихся бутонов. Терпкий аромат с нотками чужих странствий и давно прожитых и забытых жизней волнами расплëскивался по спящему посëлку. Я почти видел, как через морок утренних сумерек измученные полулюди-полулошади несут своего раненого товарища. Я подумал, что оставлю цветок до осени. Оксана, конечно, будет ругаться, но что она сможет сделать. Я снова позвал кота — он так и не откликнулся, и я пошёл спать.
Утром я обратил внимание, что соседский кроссовер также брошен напротив ворот, закрывая и без того узкий проезд. Наверное, Оксана осталась с ночёвкой и скоро опять придёт ругаться. Я спустился к станции в магазин — у меня закончился стиральный порошок и хлеб. Весь день я ждал очередного скандала по поводу дренажа, но к вечеру решил, что, наверное, соседка уехала в город на электричке, а машину бросила. Мало ли, может сломалась.
Я был дипломатом Звёздной конфедерации, маленькой сутулой женщиной, которую жестоко дразнили в детстве. У меня было неограниченное влияние, и мне нравилось балансировать на гребне межгалактической политики. Спустя многие годы тяжёлого труда, закулисных интриг и неоднозначных сделок моя позиция была сильна. Мне предстояло подписать соглашение, которое бы обеспечило стабильность и мирное будущее в планетарных системах правого рукава галактики. Бесконечные переговоры, изматывающие встречи и ночные доклады с тайными донесениями. Вся моя жизнь была вознесена на алтарь служения конфедерации и правительству. Только оказалось, что моя жертвенность не была нужна. Военные действия были выгодным вложением денег, и никто не планировал завершать кампанию. Обвинения, сфабрикованные против меня, были нелепы и абсурдны, но оттого ещё более чудовищны. Неожиданно нашлось много свидетелей, готовых выступить в суде. Мои бывшие соратники и сотрудники, враги и друзья по политической сцене. Мне оставалось принять бурю, стоя одной перед величественным космическим сенатом. Совсем как в младших классах одноэтажной школы со скрипучими полами на отдалëнной провинциальной планете. Сломало меня то, что с обвинительным показаниями выступил мой секретарь, мой, как я думала, единственный друг и единственная моя семья. В отличии от многих, он не прятал глаза, смотрел прямо и не боялся. Мне стало понятно, что годы, проведённые им на должности моего ближайшего помощника, были прологом к сегодняшнему дню.
На смертную казнь действовал мораторий — меня просто сослали с глаз долой, доживать свой век в колонию, такую далёкую, что у меня были все возможности умереть от старости, не долетев до места назначения на автоматической грузовой барже, даже находясь в
