разучивал прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Иное дело, что музыка Баха несколько десятилетий действительно почти не исполнялась — почему? Во-первых, она была технически чрезмерно трудна для большинства исполнителей того времени, а во-вторых, — сложна и для восприятия большинства слушателей, казалась устаревшей и тяжеловесной; в моду входила более легкая, более мелодичная, галантная музыка.
Огромная заслуга в приобщении широкой слушательской аудитории к Баху принадлежит (тоже впоследствии на время полузабытому) Мендельсону; еще юношей в 1825 г. он играл (правда, без особого успеха) Баха в Париже, а четырьмя годами спустя — уже с огромным успехом — осуществил исполнение «Страстей по Матфею» в Берлине, а затем и еще в нескольких городах. С этого момента началось что-то странное, все словно прозрели; интерес к Баху стал повсеместно стремительно возрастать, и вот парадокс: уже в нашем веке, в эпоху массового атеизма, вдруг обнаружилось, что именно музыка Баха, вся обращенная к Богу, стала как бы символом новой веры — в высшую мудрость, в милосердие, в добро.
Скажу правду: многие годы я и сам предпочитал Баху композиторов — романтиков, для меня Бах с его спокойно — величественной (как мне казалось) мудростью долгое время оставался каким-то внеземным и потому несколько отдаленным явлением природы — как луна или северное сияние: нельзя не поклоняться, но трудно любить. Пока однажды я не услышал
ЧЕТЫРЕ АНГЛИЙСКИХ СЮИТЫ
/После концерта Святослава Рихтера
в Малом зале ленинградской филармонии
30 апреля 1991 г./
Вы были так печальны, так бледны.
В Ваших руках, казалось, плачут розы.
А как же я? Как возвращаться к жизни повседневной, когда все
силы из меня изъяты без остатка? Или так надо: вычерпать
сперва до дна колодец, чтоб вновь наполнился он влагой
родниковой, чистой.
Летел когда-то я в небесной выси; над нами и вокруг сиял эфир,
внизу, сверкая, громоздились облака,словно застывший
Ледовитый океан. И вдруг как-будто в проруби бездонной земля
прорезалась, невзрачна и скудна. И я подумал: «И вот в этой
бездне, без воздуха, без света, неделями не видя
солнца, мы живем!..» Но я отвлекся.
Так, значит Бах. Сюиты. Танцы... Красивые названья: сарабанда,
менуэт, буре. Не то что нынешние твист и рок-н-ролл. Н-да,
танцы... Танцы? А может все-таки симфония, по грандиозности
подстать Девятой?
Как бы назвать ее? — Божественной!
Однако Бог — да, мудр, но чтобы столько скорби там, на
небесах! Смиренье, радость, страсть, молитвенность,
томленье... Быть может, это Страсти ...по Христу!?
Куранта... жига... аллеманда...
Один мой друг, прекрасный музыкант, как-то сказал про Вас:
«Да он играет Гайдна, точно Баха!» А Баха — как Бетховена?
Или — как Баха, которого сумел один постичь за триста лет!
Ты, Рихтер, — бог, и сам того не знаешь. Какая чушь: как может
Бог не знать, кто Он такой!
Вы были так печальны, так бледны...
Да, вспомнил, наконец, что мне еще подумалось тогда над
облаками, при виде тощей скудости земли:
«И я туда вернусь из Храма Света, чтоб в сумерках бесследно
раствориться. Тогда воздушный пузырек,
моя душа, всплывет к поверхности и с синевой сольется.»
Но в чем же все-таки секрет необыкновенного воздействия музыки Баха на слушателей, именно на слушателей (у музыкантов-профессионалов свои критерии) — ведь внешне она относительно монотонна, в ней нет драматического развития, почти отсутствуют яркие эффекты, запоминающиеся мелодии. Оказывается, этот вопрос давно уже волнует не одного меня, дилетанта, споры на эту тему не утихли до нашего времени.
У гениального чешского поэта Карела Чапека есть такая фраза: «Дивна власть пламени и текучих вод, засмотрится человек — и потеряет себя». Не то же ли с Бахом? — его музыка подобна полноводной реке: на поверхности вроде бы мало что происходит, но чем больше вы всматриваетесь, тем явственней ощущаете (именно ощущаете, а не видите) то, что происходит в глубине; вода все та же, но каждое мгновение в ней что-то меняется — подспудные течения, невидимая жизнь, вспыхивают и гаснут таинственные огоньки. И вот вы уже потеряли себя — есть только эта река с ее непрекращающимся движением, и она уносит вас от всего мелочного, суетного, что окружает вас в повседневности.
И еще. Я не случайно упомянул Леонардо да Винчи. Многое, на мой взгляд, роднит этих гениев, но вспомните хотя бы портрет Моны Лизы — ее так и не разгаданную улыбку. Ту же вечную, неумолимо завораживающую вас загадку таит и музыка Баха, не отсюда ли и ощущение ее некой высшей, непостижимой для простого смертного мудрости?
Бах возник не в «чистом поле» — в Европе уже существовало немало весьма заметных горных вершин: Монтеверди, Вивальди, Корелли и иже с ними в Италии, Букстехуде и Шютц в Германии, Генри Перселл в Англии, уже взошла звезда Франсуа Куперена во Франции. И вдруг, в один и тот же 1685 год, в одной и той же стране, в Германии, с интервалом меньше чем в месяц воздвиглись две «башни — близнеца», Бах и Гендель, оставившие далеко внизу все, что существовало до них! Даже явление Леонардо да Винчи (как художника) на фоне предшествовавших ему Мазаччо, Мантеньи, Ботичелли не выглядело столь подавляющим. Такое впечатление, что Господь Бог вполне удовлетворился своим творением и решил, что впредь ничего подобного ему не потребуется; исключение было сделано разве что для Бетховена — Бог троицу любит.
Вернемся, однако, к Баху. В своих инструментальных концертах он довольно широко использовал темы предшественников, Вивальди в первую очередь. Не снижает ли это оригинальности его достижений? Но ведь аналогичным образом поступал и Шекспир: в основе многих его творений лежат сюжеты старинных итальянских новелл. Не будем уподобляться достославному графу Толстому, попрекавшему Шекспира в плагиате, тем более что в случае с Бахом ничего подобного никому не пришло даже
