ладонь за бортом.
Солнце все плотнее уходило за облака. Но пока лодка шла по проливу между берегом и Островком, не чувствовалось ни качки, ни ветра.
Дед в соломенной шляпе и босиком травит шкоты и выбирает галсы, то есть попеременно тянет подветренную и наветренную снасть. Парус, еще слабо натянутый, лениво дышит над водой, то опуская, то поднимая парусиновую грудь.
Вдали промчалась «Ракета» белой искрой.
— Нам бы такую скорость! — вздыхает Кайя.
Дед отзывается назидательно:
— Скорость, стрекоза, можно понимать по-разному. Когда корабль тонет, уходит под воду, это представляется бесконечным. Особенно долго тянутся последние секунды: погружается палуба, потом рубка, слышны треск, шум. И все это лишь одна секунда!
— Ты разве видел, как тонет корабль?
— Видел, — отозвался он, отворотившись.
Начал накрапывать дождь. Но редкие капли, казалось, сами собою высыхали на ветру. Теперь на береговом мысу издали был виден лишь полосатый столб маяка. А в открытом море, где-то за краем тучи, на солнечной полосе светло, сияюще, словно в полной неподвижности стояла далекая бригантина, одетая тремя парусами.
— А у бригантины, — поясняет дед, — две мачты.
При повороте парус свистнул тугим, почти одушевленным голосом, и встречная волна, разбиваясь о борт, взлетела белым факелом. Они очутились в окошке под светлым небом, море здесь словно посыпано блескучим битым стеклом.
Парус снова затрепетал и принялся часто, мелко бить в ладоши. «Ладушки, ладушки» — подпевал ему ветер. Но как ни вслушивается Кайя, различить этих слов не может. Ветер целиком растворился в серых волнах, в слоистом облаке, в шипучей иене.
Под парусом Кайя чувствует себя, как под крышей. А днище и борта лодки будто пол и стены.
Все заметнее лодку клонит набок. Иногда ее корпус становится почти вертикально. «Сижу я или стою?» — думает Кайя, с силой упираясь в дно. Вода так близко, что ее вкус и запах на губах и в ноздрях. В эту минуту она начисто позабыла, что лес пахнет шиповником и малиной. Ее мир теперь море!
Но зевать некогда. Дед то и дело командует:
— Подразни парус. Рывком не натягивай! Насильно мил не будешь. Жди, когда ветер сам его надует. Ах, он не хочет становиться, жабий сын? — И, упершись босыми ногами в днище, дед азартно привалился спиною к борту, натягивая снасть.
Вода сине плескалась под ветром. Парус, вобравший в себя солнце, выпрямился и полетел над волнами, как крыло большой бабочки.
Самое счастливое состояние для человека — работать собственными руками. Одно дело, когда бездумно озираешься вокруг, схватывая лишь поверхность вещей — а иногда и вовсе не замечая их, потому что неизвестно их назначение, и, следовательно, они как бы для тебя не существуют! — и совсем иное, когда сам участвуешь в общем усилии, в общем движении.
Вместе с дедом Кайя удерживала шкотом нижний угол паруса. А потом уже сама понемножку направляла парус.
День был пасмурный, туманный. Волны звонко били в борта. Когда повернули к берегу, туман стал расходиться, ветер стихнул. Слышалось лишь слабое бренчание волн, словно кто-то нехотя, полусонно проводил рукой по глухим струнам…
Через год
Кайя снова вернулась на Островок, на летние каникулы. Прежней, а, может быть, и совсем другой? Мать не заметила в ней перемены. Дед был более приглядчив. Он-то понимал, в чем дело. Просто у Кайи кончилось детство, и она вступила в отроческие годы. Для нее наступила пора, когда человека обуревают мечты и посещают размышления.
Разноречивые чувства и желания одолевали Кайю. Однажды она сказала с вызовом:
— Когда вырасту, не утерплю, уеду с острова! Хочу стать следопытом, а тут ничего не случается.
— Не случается только с ленивыми, — колко и обидчиво возразил дед. Если бы Юрий Гагарин не был Первым космонавтом, он сделался бы водолазом, или альпинистом, или тигроловом. Но всегда и всюду самым первым и лучшим!
— А если на Островке не происходит ничего необыкновенного? Нет ни гор, ни тигров?
— Зато есть море. Ты смотри хорошенько. Вдруг что-нибудь заметишь на берегу?
Дед сказал это просто так, не придавая особого смысла своим словам. Но Кайя поняла иначе. Ей вспомнилось, как в раннем детстве она со страхом прислушивалась к воющему за окнами ветру и различала в нем таинственные голоса: шипение, рык, всхлипы. Словно вместе с ночной тьмой из морских хлябей выползали странные, неведомые никому чудовища и гонялись друг за другом по острову, скидывая с дюн валуны и ломая деревья.
Она ходила по берегу. Мутная балтийская волна то и дело прибивала к Островку всякую пустую мелочь с кораблей, которые шли вдоль линии территориальных вод Советского Союза. Раньше Кайя проходила мимо таких находок равнодушно, даже с некоторой долей презрения — разве что подденет носком рваный резиновый мяч или воткнет в песок стоймя яркий гребешок с выломанными зубьями. Но теперь она приглядывалась ко всему со вниманием, не таится ли что-нибудь важное за невинно-обманчивой внешностью брошенных вещей?
Она много думала во время одиноких странствий. Человеку нельзя постоянно кружиться в общем хороводе, день за днем, год за годом. Чтобы душа росла, надо давать ей побыть в тишине и молчании, наедине с собой.
До начала школьных занятий оставалось не больше недели. Кайя то и дело окидывала Островок прощальным взглядом. Ночью пронесся шквал, море с ревом накатывало на дюны, но утром сквозь туман и облака вновь выглянуло солнце серебряное, неяркое.
Мать засадила Кайю до самого обеда с иголкой: подрубать простыни и штопать чулки. Готовиться к интернату. А между тем ей так не терпелось на берег!
— Как там наш отец при такой волне? — вздыхала мать.
А Кайя легкомысленно радовалась про себя: после шторма сколько всего набросает на песок!
С привычной сосредоточенностью она опять шла вдоль гряды наносных водорослей, шагах в пяти от полосы отлива. Палкой переворачивала длинные змеистые стебли с хрупкими беловатыми суставчиками и коричнево-синими узкими листьями. Мелкие ракушки хрупали у нее под башмаком. Наметанный глаз сразу отвергал никчемное: коряги, изжеванные мощными челюстями моря, треугольные картонные пакеты из-под молока, которые перепрыгивали с волны на волну. Всякий обычный житейский хлам. Занесенную невесть откуда босоножку с пластиковым ремешком. Деревянный уполовник. Алюминиевую кастрюлю с отбитой ручкой.
Кайя как бы охраняла свой берег. Деловито и неусыпно. День за днем. Как пограничники. И остров ее становился ей все дороже.
Когда закончилось время летних каникул, ей уже не хотелось никогда отсюда уезжать. А дедушке она сказала:
— Знаешь, дедушка, мне кажется, я понимаю, что такое Родина. Даже если она становится такой маленькой, как плот, на котором плывешь. Все равно, она всегда с
