повозку и спустились за выгон, к вырубке, возить наготовленные дрова. Два дня мы скрытно следили за ними. И тут-то почувствовали, под каким всегдашним бдительным надзором Лувинии сами находимся. Заляжем, смотрим, как Люш и Джоби грузят повозку, — и слышим тут же, что она надрывается, кличет нас, и приходится отходить незаметно вбок и бежать потом к Лувинии с другого направления. Иногда у нас не было времени сделать крюк — она застигала нас на полпути, и Ринго прятался мне за спину, а она бранила нас:
— Вы что крадетесь? Не иначе, озорство какое затеяли. Признавайтесь, сатанята.
Но мы не признавались, шли за ней, бранящейся, до кухни, и, когда она туда скрывалась, снова тихо уходили с глаз долой и бежали следить за Люшем.
И на второй день вечером, засев у хибары, где живут Люш с Филадельфией, мы увидели, как он вышел оттуда и направился к новому загону. Прокравшись за ним, услышали в потемках, как он поймал и вывел мула и поехал верхом прочь. Мы пустились следом, но когда выбежали на дорогу, то слышен был лишь замирающий топот копыт. А пробежали мы порядочный кусок, так что даже зычный клич Лувинии донесся до нас слабо, еле-еле. Мы постояли в звездном свете, глядя в даль дороги.
— На Коринт ускакал, — сказал я.
Вернулся он лишь через сутки, опять в потемках. А я и Ринго чередовались: один оставался у дома, другой наблюдал у дороги, — чтобы Лувиния не надсаживалась в крике с утра до ночи, не видя нас обоих. А наступила уж ночь; Лувиния загнала нас было в спальню, но мы снова выскользнули из дому и крались мимо Джобиной хибары, как вдруг дверь ее отворилась — вынырнувший из темноты Люш шагнул туда, в светлый проем. Люш возник совсем рядом, я почти бы рукой мог дотронуться, но он нас не заметил; на миг, внезапно, как бы повис в проеме двери на свету, точно из жести вырезанный силуэт бегущего, и нырнул в хибару, дверь черно захлопнулась — мы так и застыли. А когда глянули в окошко, он стоял там у огня — одежа изорвана, в грязи — ему пришлось ведь прятаться в болотах и низах от патрулей, — а на лице опять это хмельное выражение (хоть он и не выпил), точно он давно уже без сна и спать не хочет, а Джоби и Филадельфия подались лицами вперед, в отсветы огня, и смотрят на Люша, и рот у Филадельфии открыт, и то же у нее бессонное, хмельное выражение. И тут дверь открылась опять; это Лувиния. Как она шла за нами, мы не слышали, — и встала, взявшись за дверной косяк и глядя на Люша с порога, а старую отцову шляпу снова не надела.
— И, говоришь, освободят нас всех? — сказала Филадельфия.
— Да, — сказал Люш, гордо откинув голову.
— Тихо ты! — шикнул Джоби, но Люш и не взглянул на него.
— Да! — сказал Люш еще громче. — Генерал Шерман идет и все перед собой сметает и сделает свободным весь народ наш![18]
Лувиния в два быстрых шага подошла к нему и ладонью крепко хлопнула по голове.
— Дурак ты черный! — сказала она. — По-твоему, на свете наберется столько янки, чтоб побили белых?
Мы пустились домой, не дожидаясь голоса Лувинии и опять не зная, что она следует за нами. Вбежали в кабинет, к бабушке — она сидит у лампы с раскрытой на коленях Библией и глядит на нас поверх очков, нагнувши голову.
— Они идут сюда! — крикнул я. — Идут освобождать нас!
— Что, что? — произнесла она.
— Люш их видел! Они на дороге уже. Генерал Шерман идет всех нас делать свободными!
И смотрим — ждем, за кем она прикажет нам бежать, чтобы ружье снял, — за Джоби, как старшим, или же за Люшем, поскольку он их видел и знает, в кого стрелять. Но тут бабушка крикнула тоже — голосом громким и звучным, как у Лувинии:
— Это что такое, Баярд Сарторис! Почему ты еще не в постели?.. Лувиния! — позвала она. Вошла Лувиния. — Проводи детей в постель, и если только зашумят еще сегодня, то позволяю и прямо приказываю выпороть их обоих.
Мы тут же поднялись, легли. Но, лежа порознь, нельзя было переговариваться, потому что Лувиния поставила себе раскладную койку в коридоре. А лезть на кровать ко мне Ринго опасался, так что я лег к нему на тюфяк.
— Нам надо будет стеречь дорогу, — сказал я.
Ринго вздохнул, как всхлипнул.
— Видно, больше некому, — сказал он.
— Ты боишься?
— Да не очень, — сказал он. — Но лучше бы хозяин Джон был здесь.
— Что ж делать, раз его нет, — сказал я. — Придется самим.
Два дня мы стерегли дорогу, затаясь в можжевеловой рощице. Время от времени Лувиния звала нас, но мы сказали ей, куда ходим и что, мол, устраиваем там новое поле битвы, и к тому же из кухни рощица видна. Там было тенисто, прохладно и тихо, и Ринго большей частью спал, и я тоже немного. И приснилось мне, будто гляжу на усадьбу нашу, и вдруг дом и конюшня, хибары, деревья исчезли, и место гладким стало и пустым, как наш буфет, и сумерки сгущаются, темнеют, и вот уже не сбоку я гляжу, а сам я там, в испуганной толпе движущихся крохотных фигурок, где отец, и бабушка, и Джоби, Лувиния, Люш, Филадельфия, Ринго, — и тут Ринго словно поперхнулся, и я глянул на дорогу, просыпаясь, а там, посреди нее, встал на каурой лошади и смотрит в бинокль на наш дом — северянин, янки.
А мы продолжаем лежать и глядеть на него. А зачем — не знаю; ведь кто он такой, мы поняли сразу же; помню, у меня мелькнуло: «Выглядит как все люди»; потом мы с Ринго переглянулись ошалело и стали отползать с бугра — вышло это у нас само собою, бессознательно, — и вот уже бежим выгоном к дому, а когда перешли на бег, тоже не помню. Казалось, бежим и бежим нескончаемо, закинув голову, сжав кулаки, и добежали до забора наконец, кувырнулись через и вбежали в дом. Бабушки в кресле нет, а шитье рядом, на столе.
— Быстрей! — сказал я. — Придвигай к камину!
Но Ринго застыл на месте, и глаза — как блюдца; я подтащил кресло, вскочил и стал снимать ружье. Весу в нем фунтов пятнадцать, но не так еще вес, как длина несусветная; кончилось тем, что снял с крюков и вместе с ним и креслом загремел на пол. И услышали мы, как бабушка вскинулась наверху в постели и вскрикнула:
— Кто там?
