помогают. Изнутри рвётся то ли всхлип, то ли стон и застревает склизким комком в горле. Наташа стучит кулаком со всей дури, ещё раз, и ещё. По стёршимся следам на обоях. Боль отрезвляет. Как и ответный стук от соседей. Комок выбивается наружу сбившимся дыханием и слезами из глаз.
Сколько можно? Сколько это будет продолжаться? Сейчас же полегче стало. Смен в кафе вечерних она берёт меньше. Дядя Костя погиб наконец в пьяной драке, не поделив что-то с собутыльниками. Никто теперь не караулит у квартиры каждый месяц после перечисления пенсии. Тётя Света как бросила мужа после банкротства фирмы, так и не появлялась больше. Видимо, счастлива с новым мужем. Даже не позвонит никогда. И Лариса с Сергеем тоже. Не то чтобы Наташе они сдались…
Зато дядя Саша звонит как по расписанию раз в месяц, требует отчёта. И предлагает оформить мать в специальное заведение, обещает всё оплатить. Забрать к себе не предлагает. Видимо, в трёхэтажном загородном доме для бабушки подходящих условий нет.
Сдать куда-нибудь. Кто бы знал, как заманчиво это звучит! Только Наташу-то не сдали в своё время, хотя могли. После аварии именно бабушка продала дом в деревне, переехала, помогла на ноги встать, окончить школу, поступить в институт. Никто из дядьёв на себя обузу-сироту брать не захотел.
Бабушку Наташа любит. Бабушке Наташа люто завидует, хоть и не говорит никому. Она бы, может, тоже хотела жить себе спокойно и ничего не помнить: ни скрежета сминаемой машины, ни боли в сломанных ногах, ни трёх могил на кладбище. Жизнь у Надежды Филипповны хорошая, и дети хорошие, и внуки хорошие, а к плохой Наташе участковый третий раз будет ломиться с проверкой, если эта дамочка из соцзащиты не уймётся.
Воздух понемногу перестаёт застревать в горле. Завтра семинар, нужно готовиться. Хочется пить. И помыться. Но сначала пить.
В кухне тихо. Надежда Филипповна сидит рядом со своей любимой полкой, расслабленно и вальяжно. Наташа ненавидит и этот угол, и этот иконостас. И ничего не может сделать с бабушкиными сокровищами. Только пореже заходить на кухню.
— Наточка, посмотри. Там карточка упала, а я и не заметила.
— Надежда Филипповна показывает Наташе её же снимок с выпускного, всматривается в него, прищурив глаза. Наконец ставит на полку к остальным. К маленькой Ташеньке, которую бабушка ещё помнит. — Теперь всё на месте. Это же тоже моя девочка? Только чья она?
— Неважно, бабушка, — тяжело вздыхает Наташа и невольно сглатывает. — Главное, что твоя. Давай чаю попьём. Чайник горячий?
Ирина Фоменко. АКВАРИУМ
Самый лучший забор в деревне — у Крагина. Досочки одна к одной. Еще хозяин славится тем, что у него колодец с резьбой, жена с талией и двое ловких сыновей в панамках. Сам Крагин тоже летом носит панамку, и когда идет по деревне с детьми — ну точно три поросенка.
Толя Якутов говорил, что в войну мимо деревни табунами ходили немцы, и якобы не без их участия уродился Крагин таким отличником. «Всё у него по линейке. Скучный мужик».
Улыбался Крагин всегда одинаково, выгнув грудь колесом, как для снимка на доску почета. Вот помрет Наф-Наф, у него и могила будет на пятерку, вся в цветах, с новенькой скамейкой, с той же бравой улыбкой на фотографии. Пройдет человек мимо и скажет: «Ах, какой хороший человек, видно, был этот Крагин!» И зарыдает.
— Здорово, Крякин! — прищурился изрядно выпивший Якутов.
— Здорово.
— Забор чинишь?
— Чиню.
Тут возникли, как из земли, два сына, и глазами луп да луп — всё им интересно.
— Во! — объяснил младший сын и показал на лежащий рядом столб.
— Сгнил, — пояснил второй сын. — Заменить надо.
— Где сгнил? — ещё сильнее прищурился Якутов.
— Во! Во, — показали поросята в панамках.
— Не вижу! Ах, это пятнышко, — задумался Толя и поскрёб небритую шею. — Да, сгнил… прямо весь.
«Да ему б еще лет двадцать стоять, — думал Толя про себя, — но только не на этом огороде».
— Вовремя ты, Крякин, столб обезвредил, — съязвил Толя.
— Да! — обрадовались дети, не поняв насмешки.
Сам Крагин молча тесал новый столб. А молчание это и дураку понятно. Мол, иди ты Якутов своей пьяной дорогой. Иди вниз с моей горки в свое болото. В калитку зайдешь — дверцей не хлопай. Одно неосторожное движение, у тебя весь забор сложится, и дом, и крыльцо с лягушками, и сортир с ящерицами. Потому что надо, Толя, вовремя обезвреживать гнилые столбы. И пить надо меньше. И вообще закрой рот, а то последние зубы просыплешь.
И кстати, могила у тебя, Якутов, такая будет, что смех да срам. Кривая, гнилая, без фотографии (сам подумай, что туда повесить? Детскую разве что). И всякий идущий мимо могилы плюнет и ничего про тебя не подумает.
— А мне оно и не надо, — сам себе возразил Толя. — Ты знаешь, Крякин, мне всегда хотелось жить в гармонии с природой.
— Да ну.
— А ты вот, Крякин, не живешь в гармонии с природой.
Ты живешь супротив нее.
— Чего-чего? — Крагин распрямился и опустил топор.
— Чего-чего, — эхом подхватили поросята.
— Вот гниль, Крякин, это процесс естественный. И лягушки — тоже живые существа, и ящерицы. Они мне нравятся.
— И мне! — ответил младший сын.
— Ну-ну, — продолжал Якутов. — Прыгнет рядом — так хорошо… А без них тоскливо. А ты… У тебя лягушки-то есть? Ну хоть одна?
— Полно, — снова обрадовались дети.
Младший куда-то убежал, а старший показал в сторону.
— Вон пруд, — объяснил он. — В прошлом году выкопали. Уже четыре лягушки. И ещё мы туда хотим рыбу поселить.
— Рыбу?
— Да. Мы в городе видели аквариум, но папа не может купить. Сказал, что в наш пруд можно карасика поселить. А ещё к нам ежик приходит. Нафаня.
— М-м-м, — застонал Якутов, потирая больную голову.
— Небось в «пинжаке» приходит ваш Нафаня.
И побрел к себе, хотя ему вослед еще что-то говорили. Толя не
