та же, озорно прочерчивает на лице широкую складку, будит бесшабашность в тебе, соблазняет счесть, будто ставки невысоки. Лена таких ставок и придерживалась — если не считать гонок на «кортине». С Джонни ей бывало потешно, но пусть и был он главным красавчиком и величайшим чаровником в радиусе нескольких миль от Арднакелти, не будоражил он Лену в той мере, чтоб подпустить его даже в лифчик. Нет в нем начинки, нечем ему было ее удержать. А вот Шила Брейди, тогдашняя Ленина подружка, продолжала верить, что ставки невысоки, а начинка там где-то есть, — пока не забеременела. И с тех пор инерция тащила лишь под горку да под горку.
Шила была достаточно взрослая и сообразительная, чтоб решать самостоятельно, однако инерция Джонни волокла вниз и их детей. К Трей Редди Лена успела проникнуться глубже, чем чуть ли не к любому другому человеку.
— Знаешь, кто б с радостью прогулял денек? — говорит она. — Шила. У нее тоже отлично получалось, было дело.
— Она дома с детишками, а то как. Тереза куда-то ушла — яблочко от яблони, она-то, неймется у ней ногам. Остальные пока слишком малые, чтоб друг за дружкой приглядывать.
— Так иди давай, пригляди за ними, а Шила прогуляется.
Джонни смеется. Не принимает на свой счет — не стыдится, искренне, даже не раздражается. В том числе и поэтому никогда не тянуло Лену к Джонни: даже если видишь его насквозь и про то сообщаешь, ему как с гуся вода. Сама в такое, допустим, не вляпаешься, но тех, кто вляпается, всегда бывало выше крыши.
— Шиле на эти поля небось и смотреть тошно. Это ж я по ним годами скучал. Пошли, подсобишь мне порадоваться им. — Приглашающе покачивает калиткой. — Расскажешь, что за делишки поделывала, пока меня не было, а я тебе расскажу, как у меня все шло в Лондоне. Парнишка этажом выше был с Филиппин, у него жил попугай, который умел ругаться на их наречье. В Арднакелти такого не увидишь. Научу тебя обзывать любого, кто тебя достает, саранчонышем.
— Ту землю, на которой ты стоишь, я продала Киарану Малони, — говорит Лена, — вот что за делишки у меня. Увидит тебя здесь — погонит. Вот тогда его саранчонышем и зови. — Подбирает бельевую корзину и уходит в дом.
Стоя в глубине кухни, наблюдает из окна, как Джонни отправляется вразвалочку через поле на поиски того, кому б еще поулыбаться. Выговор у него точно не изменился, надо отдать ему должное. Лена поспорила бы, что, вернувшись, Джонни станет болтать, как Гай Ричи, но нет, по-прежнему говорит как парнишка с гор.
Что-то копошилось у нее на уме, и вот теперь, когда гнев гаснет и освобождается простор, оно вылезает на поверхность. Джонни всегда нравилось заявиться под фанфары. Когда он возникал у нее под окнами, от него пахло дорогим лосьоном после бритья — возможно, краденым, — джинсы отглажены, шевелюра волосок к волоску, «кортина» навощена до блеска. Среди всех Лениных знакомых у него одного ногти на руках были не ломаные. А вот сегодня одет во все новехонькое вплоть до ботинок — да и недешево одет вдобавок, — зато волосы свисают на уши и лезут в глаза. Пытался он их пригладить, но они слишком отросшие, не слушаются. Если Джонни Редди вернулся домой слишком впопыхах, чтоб подстричься, это значит, что настигали его неприятности.
Когда Трей с Банджо отправляются к Лене, на часах уже десять и длинный летний вечер истек. На просторах тьмы вьются мотыльки и летучие мыши; Трей проходит между полями и слышит, как, устраиваясь спать, неспешно возятся коровы. В воздухе по-прежнему дневной жар — поднимается от земли. Небо ясно и полно звезд: завтра опять жаркий день.
Трей перебирает в голове всякое, что помнит об отце. Мыслей о нем с тех пор, как уехал, на него она особо не тратила, а потому отыскать то, о чем вспомнить, удается не сразу. Ему нравилось отвлекать мамку, хватать ее, когда она чистила плиту, и танцевать с ней по кухне. Бывало, когда примет на грудь и что-то пойдет не так, поколачивал их. А бывало, играл с ними, будто сам малой. Они с Бренданом — старшим братом Трей — брали младшеньких на спины, как ковбоев, и гоняли Трей с Мэв по двору, пытались словить. Ему нравилось им всякое обещать и смотреть, как озаряются у них лица, если сказать, что отвезет их в цирк в Голуэй или купит игрушечную машинку, которая умеет забираться на стенки. Обещания свои он, похоже, не стремился выполнять — более того, всегда вроде как удивлялся и обижался, если его спрашивали. Через сколько-то Трей играть в ковбоев бросила.
Дом у Лены светится — три маленьких чистых прямоугольника желтизны среди громадных черных полей. Ее собаки Нелли и Дейзи докладывают хозяйке, что идут Трей с Банджо, — не успевают они оказаться у калитки, Лена отворяет дверь и ждет их, стоя в свете. При виде Лены мышцы у Трей слегка расслабляются. Лена высокая и крепко сбитая, фигуристая, скулы широкие, широкий и рот, тяжелые светлые волосы и очень синие глаза. Все в ней веско, ничто не половинчато. Кел такой же: выше всех мужчин, кого Трей знает, грудь широченная, густая каштановая шевелюра и густая каштановая борода, руки — лопаты. Сама Трей вся заточена под верткость и неприметность, и ей это по нраву, зато крепость Кела с Леной ей глубоко приятна.
— Спасибо, что пустила, — говорит Трей с порога, вручая Лене пакет-струну, набитый мясом. — Кролик.
— Большое тебе спасибо, — говорит Лена. Ее собаки вьются между Трей, Банджо и пакетом. Лена прикрывает им ладонью носы, отводит подальше от мяса. — Сама добыла?
— Ну, — отвечает Трей, заходя вслед за Леной в дом. У Кела есть охотничье ружье и кроличий выводок на участке. Кролик — его затея: Кел считает, что для приличия нужно принести хозяйке гостинец. Трей одобряет. Оставаться в долгу — даже перед Леной — ей неприятно.
— Свежий, вечерний. Надо, чтоб в холодильнике денек полежал, не то жесткий будет. А потом можно и в морозилку.
— Может, завтра съем. Давно крольчатины у меня не было. Как вы с Келом его жарите?
— В чесноке и всяком таком. И потом с помидорами и перцами.
— А, — отзывается Лена. — Помидоров у меня нету. Надо бы взять у Норин, но тогда она полезет спрашивать, что я собираюсь готовить, где взяла кролика да что ты у меня тут делаешь. Даже если ничего не сказать, сама на мне унюхает. — Норин, Ленина сестра, заправляет деревенской лавкой — а заодно и всей остальной деревней.
— Может, уже знает, — говорит Трей. — Про отца моего.
— С нее станется, — говорит Лена. — Но фору ей давать незачем. Пускай сама потрудится. — Она убирает кролика в холодильник.
Стелют Трей в свободной комнате, она большая, выкрашена в белый, в ней много воздуха. Кровать широкая и крепкая, с шишаками на стойках — ей, по прикидкам Трей, лет семьдесят-восемьдесят, из видавшего виды дуба. Лена сдергивает с нее и складывает лоскутное покрывало.
— Это тебе в такую жару не понадобится.
— Кто еще тут бывает? — спрашивает Трей.
— Последнее время никого. Мы с Шоном принимали, бывало, по выходным друзей из Дублина. Как Шон помер, я сколько-то не имела желания никого видеть. Так и растеряла всю привычку. — Лена бросает покрывало в сундук у изножья кровати. — Твой отец заглядывал сегодня после обеда.
— Сказала ему, что я приду? —
