проспекта.
Доцента хоронили все кафедралы, аспиранты, жена, дочка и пара любовниц. Покойный при жизни был очень добр и весьма начитан, поэтому к могиле пришли обе его последние музы — работница государственного архива средних лет и юное дарование — студентка четвертого курса. Осведомленная о не слишком тайной жизни доцента, супруга нарядила его для погребения в спортивные синтетические брюки «Пума», клетчатую рубаху и потертый коричневый пиджак.
— Не дай бог, вот так-то, — шепнул на ухо Савельеву молодой аспирант, однокашник, высокий, краснолицый Голиков, — Бросит жена в ящик в спортивных штанах и привет!
От него невероятно пахло водкой и копченой колбасой, поэтому он держался сзади, подальше от профессуры, рядом со студентами. Заведующий кафедрой, интеллигентный седовласый профессор, прячущий добрые мудрые глаза под зарослями брежневских бровей, взял слово первым, мучительно подбирал слова, разводя перед животом тонкими узловатыми пальцами:
— Ну что ж, друзья… Э-э-кхм… Наш товарищ был — как бы выразиться — настоящим…эээ, настоящим дитём природы, я бы сказал… Ну, спи спокойно, Николай Николаевич!!!
После «дитя природы» завыла жена усопшего и побежала в сторону по раскисшей дорожке работница архива. На синие с красным спортивные штаны покойника уже навалило снежинок. Ученые сами неумело пристроили крышку домовины и отступили, давая кладбищенским работникам покрепче заколотить последнюю квартиру доцента.
В который раз обдумывая эту тему, Георгий спустил тощие ноги с кровати, подмигнул зеленому циферблату с привычными для пробуждения иероглифами 04–40, глядел в окно, сгибая немилосердно ноющую спину. Жены рядом в кровати не оказалось, с вечера ее опять закружила только ей ведомая буря немыслимой обиды, и она с девичьей гордостью женщины на пятом десятке лет спала в другой комнате. Савельев давно перестал замечать закидоны супруги, хотелось списать их на наступающую, возможно, менопаузу, но вспоминал ее молодую, вздыхая, понимал — нет, такая уж она родилась, ничего не попишешь.
Раньше, бывало, переживал ее дикие сцены, с криками, слезами, сбором вещей, демонстрацией суицидальных намерений, сам орал и потом мирился, обнимал, успокаивал, а она пила таблетки и коньяк, не вдруг, не так вот просто, утихомиривалась подолгу. Подумать только, к чему это все было?! Жизнь давно перевалила экватор, вскачь несутся дни, а поди ж ты, пойми — зачем тратил время и продолжаешь ехать, до самой последней станции, минуя остановки с красивейшими пейзажами, говоря себе — нет, не моя ещё, неправильно выходить, у меня билет — до конечной.
Впрочем, идеальных женщин не встречалось ему вовсе. По молодости, еще студентом начальных курсов, однажды влюбился в чужом городе в девушку из другого университета, математика и отличницу. Она разительно отличалась от несколько циничных, казавшихся не слишком привлекательными, девчонок из родного ВУЗа, высокая и тонкая, с кудрявыми волосами, темными, будто влажными глазами, и губы ее были мягкие и отзывчивые. Случилось однажды ему даже ночевать у нее в гостях, в промерзшей насквозь комнатке съемной коммунальной квартиры. На ветхом диване они коротали ночь в разговорах, и Георгию было почему-то неловко касаться ее маленькой груди, вероятно, потому что в смущении она сжималась, будто дикий зверек и на тонкой шее начинала неистово плясать синяя вена. Холодно было, чтобы откинуть скользкое атласное одеяло, стыдно просто так, без свиданий и цветов использовать эту девочку, будто обычную шлюху.
Через пятнадцать лет он нашел ее через социальные сети, уговорил на встречу в Москве, кормил в «Сахалине» морскими гадами, водил в театр имени Моссовета, пьяный уже, с тоской и жалостью глядел на нее — располневшую, одетую в темную одежду, с повисшими грустно уголками рта. В его номере в «Four Seasons», куда она шла покорно, сжимая его ладонь холодными, немного подрагивающими пальцами, она сказала ему, в нерешительности присев на край изумительной огромной кровати:
— Жора, тебе действительно это нужно? Ведь мы с тобой остались далеко в прошлом, в девяносто третьем году. Знаешь, я очень жалела, что не была с тобой хоть один раз. Это бы позволило мне не терзать себя потом так сильно. Замужество мое — спектакль несыгранных актеров, глупая история бездетных чужих людей. Мне сейчас очень больно, а утром будет, боюсь, еще больнее…
Глаза у нее остались прежние — лучистые, умные, только немного погас замечательный девичий блеск. Савельев поцеловал ее в покорные теплые губы и убрался до утра пить дымный до изжоги виски в ресторан на последний этаж отеля. Действительно, пусть выдуманная сказка остается прекрасной небылью, к чему марать очарование перевернутых страниц?.. Жаль только, что слишком часто мы страницы эти просто пробегаем по диагонали, не вчитываясь, теряя смысл.
Решимость закончить этот этап жизни, срежиссированный судьбой и им самим, крепла в Савельеве все сильнее. Он искал повод зацепиться хоть за что-то, чтобы остаться здесь, среди понятного, и комфортного во всем, кроме постоянной тоски и ощущения бессмысленности происходящего, мира, но, увы, не находил. Он с ожесточением перебирал своих женщин, случайных и проверенных отношениями, заводил новые знакомства, втайне ожидая — вот, сейчас кольнет чувство, может, эта девушка окажется для меня спасением, у меня станет петь душа, когда мыслями обращусь к ней, буду вздрагивать, прикасаясь к ее коже, или вдохнув запах ее волос?… Напрасные надежды! Друзья пожимали плечами, зарабатывая деньги, обрастая коттеджами, подругами, внебрачными детьми, говорили — с жиру ты бесишься, остановись. Один лишь из близких, странный седой холостяк, вздыхая, заметил:
— Да, Жора. Это потому, что в твоей жизни совсем нет любви. Ни баб своих, ни детей ты не любишь. Всё для тебя — прошлое. Вот и бредешь среди призраков. Тогда тебе и самому туда пришло время…
Октябрьское утро наполнено ветром, несущим подмерзающую в снежинки обжигающе холодную воду с черного неба. В пасмурной вышине мчатся рваные предзимние облака. Савельева крепко пробрало промозглым холодом, от которого не спасало кашемировое пальто и туфли, до самого позвоночника. Для служебной машины шесть утра — слишком рано, сегодня в последний день своего прошлого он пойдет на работу по родному маленькому городу пешком.
В мусорном контейнере рядом с подъездом роется неторопливо мужик в красном засаленном пуховике, шелестит алюминиевой тарой, сминая ее в пакеты, качается, поблескивая в свете фонаря, длинная сопля под фиолетовым носом. Бездомного ждет преданный спутник — старый худой кобель, вислоухий ублюдок, чей предок, похоже, был гончим псом. Собака посмотрела на Савельева недоверчиво, гулко взлаяла:
— Уаафф!..
Бомж вяло поддел пса под задницу ногой в раскисших луноходах, раскашлялся, смахнул соплю, не глядя на Георгия буркнул:
— Фу ты, старый!! Нам это нельзя…
Савельев миновал помойку, согласился с бродягой, проговорил под нос, пряча в воротнике
