В этот момент старик пошатнулся и, чтобы не упасть, оперся рукой о спинку стула. Справившись со слабостью, он снова распрямился.
— Сядь! — Шаланда властно указал на стул, за который только что держался старик. Не глядя, тот нащупал спинку стула и осторожно опустился на него, сложив руки на костистых коленях. — Отвечайте, Чувьюров! Это вы нанесли рану гражданину Оськину?
— Было дело, — кивнул Чувьюров.
— И Коляна ты убил, дерьмо собачье? — взвился Оськин. — Признавайся, сучий потрох! Ты убил Коляна неделю назад?!
Старик поднял голову, в упор посмотрел на красного от злости Оськина и негромко, почти шепотом произнес:
— Сам ты сучий потрох.
Оськин, не сдержавшись, вскочил, шагнул к старику, захватил на его груди все одежки, приподнял так, что ноги старика оторвались от пола, и прошипел в лицо:
— Я тебе этого не забуду! Понял? Подыхать будешь, а меня вспомнишь!
Собственными кишками удавишься!
Рванувшийся из-за стола Шаланда разнял их и снова усадил на стулья.
— Предупреждаю! — заорал он. — Друг друга не касаться! Иначе обоих рассажу по клеткам. — Понял? — обернулся он к Оськину, решившись, наконец, повысить голос. Но тот, кажется, не заметил перемены в поведении Шаланды. — Повторяю — рассажу по клеткам!
Шаланда с грохотом выдвинул ящик стола, вынул штык с черной ручкой и припечатал его к столу рядом со стеклом.
— Твой штык? — спросил он у Чувьюрова.
Тот в ответ лишь криво усмехнулся и отвернулся к окну, где сидел Пафнутьев, молча наблюдавший происходящее.
— Отвечай — твой штык?
— У тебя же спрашивают, пидор ты позорный! — Оськин опять вскочил, бросился к старику, но тот увернулся, попытался было шагнуть к двери, но Оськин догнал его, схватил сзади за лицо и поволок обратно к столу Шаланды. Он так захватил старика, что ладонью перекрыл ему и рот, и нос. Не в состоянии вдохнуть, тот лишь умоляюще вращал глазами. Но Шаланда, видимо, решив проучить гонористого преступника, не торопился придти ему на помощь.
И тут произошло нечто совершенно неожиданное — когда парень волок старика мимо стола, тот в последний неуловимый момент успел схватить штык со стола и, не глядя, наугад, с силой несколько раз ткнул им за спину, в то место, где должен был находиться Оськин.
То ли старик так удачно рассчитал направление ударов, то ли находился в таком положении, что просто не мог промахнуться, но все три или четыре удара достигли цели — штык каждый раз до рукоятки погружался в полноватое, мясистое тело Оськина, мимо распахнутого малинового пиджака, сквозь белую рубашку, уже после первого удара покрасневшую от хлынувшей крови.
Оськин замер на какой-то миг, на лице возникло выражение бесконечного удивления, которое тут же сменилось гримасой страшной боли. Выпустив Чувьюрова, он схватился руками за то место, куда несколько раз вошло длинное, отточенное лезвие штыка. Постояв несколько секунд, медленно опустился на колени и тут же, смертельно побледнев, опрокинулся навзничь вдоль прохода, у самого стола Шаланды.
Кровь продолжала хлестать из ран, подбежавший Пафнутьев вырвал штык у Чувьюрова, впрочем, тот и сам протянул штык, с облегчением освобождаясь от этого самодельного, но страшного оружия.
Шаланда в полной растерянности, постанывая, метался по проходу, потом опустился на колени перед Оськиным, попытался перевернуть его на спину, но тут же вскочил, бросился в коридор, заорал, что было мочи, призывая в кабинет всех, кто оказался поблизости.
Когда вбежавший дежурный увидел дергающегося на полу, залитого кровью человека, он тоже остолбенел, не зная, что делать, как себя вести. Кажется, один лишь Пафнутьев сохранил хладнокровие. Сунув штык обратно в ящик стола, он поднял трубку, набрал номер и вызвал «скорую помощь».
Когда два врача вошли в кабинет Шаланды, было уже поздно. Оськин умер в луже собственной крови, так и не отняв руки от ран. Чувьюров сидел в углу на том самом стуле, который недавно освободил Пафнутьев, и почти в такой же позе — вжавшись между батареей парового отопления и фанерным шкафом. Прошло еще какое-то время, пока Шаланда догадался вызвать конвоира и тот защелкнул на руках убийцы стальные наручники.
Ко всему происходящему Чувьюров отнесся, казалось, совершенно спокойно.
Лишь выходя из кабинета, осторожно переступив растекшуюся по полу кровь, он оглянулся и произнес странные слова:
— Дело прочно, когда под ним струится кровь...
И вышел, ссутулившись, глядя себе под ноги.
* * *
Санитары вынесли охладевшее тело Оськина в малиновом пиджаке, залитом кровью, конвоиры увели старика, Шаланда еще раз убедился, что штык спрятан в ящике письменного стола. Повертев в руках серую папку с несколькими страничками уголовного дела, он и ее сунул в стол. Посидел, нависнув над столом, и принялся медленно рисовать толстым пальцем причудливые узоры на пыльном стекле. Вздохнул раз, другой, все тяжелее, безысходнее и лишь после этого решился поднять глаза на Пафнутьева, вернее, на его спину — тот стоял у окна и вслушивался в перезвон весенних капель по жестяному карнизу.
— Что скажешь, Павел Николаевич? — спросил Шаланда каким-то осевшим голосом.
— Если такая погода простоит еще неделю — деревья зазеленеют, травка покажется.
Пафнутьев повернулся, окинул взглядом кабинет, где только что разыгрались кошмарные события, и присел там же, у окна, поджав под себя ноги, как бы опасаясь впачкаться в густую оськинскую кровь.
— И это все, что ты можешь сказать?
— Ты знаешь, Шаланда, что есть жизнь человеческая?
— Ну?
— Жизнь человеческая — это яркий, благоуханный цветок на солнечном весеннем лугу... Пришел козел и съел.
— Ну? — не понял Шаланда.
— Убрать бы надо, — проговорил Пафнутьев. — В кровище тут все у тебя...
Ступить негде.
Шаланда мгновенно обиделся, налился краснотой, но сдержался, промолчал.
Через некоторое время, видимо, дошло до него, что не издевается Пафнутьев, не насмехается над его бестолковостью, а дело предлагает, единственное, что сейчас действительно необходимо сделать.
Подняв трубку, Шаланда набрал короткий номер внутренней связи и, дождавшись, когда кто-то откликнется на том конце провода, коротко бросил:
— Зайди.
Через минуту вошел дежурный и остановился в дверях, стараясь не опускать взгляда, чтобы не видеть залитого кровью пола.
— У нас там есть кто-нибудь, в клетке? — спросил Шаланда.
— Сидят двое...
— Бомжи?
— Не похоже... При галстуках.
— Это хорошо, — мрачно кивнул Шаланда. — Аккуратные, значит.
— Да, чистоту любят. Жаловались, что в камере не очень чисто. Грозились прокурору жалобу накатать. Блефуют, говноеды вонючие. Нет у них оснований для жалоб и нареканий.
