пожить, – рассуждала сама с собой бабка повивальная.
Аграфена Панкратьевна внимательно осмотрела ребёнка и заключила:
– Пособить ещё можно. Только лечение будет тяжкое, закомуристое. Што б я ни делала, на всё ли согласны?
– На всё, на всё, матушка, – запричитали родители, даже не задумываясь о значении не совсем понятного слова.
– Тогда подай, Игнатий, корзину мою со склянками да два таза – с водой горячей и водой ледяной. Тряпки
чистые, какие есть. И давайте-ка все отседова, и тебя это, бабка, касается, – обратилась она к Степаниде. – И покуда не велю, возбраняется заходить сюда любому.
Родители с повитухой перебрались в сени, детей отправили в баню.
Битый час, не менее, оставалась целительница наедине с новорождённым. Обряды какие она совершала, так никто и не узнал. В сенях с трудом улавливались только обрывки её заговорных причитаний. Что-то вроде «умывать нервы, продувать глаза, выгонять горечь из головы, рук, живота, из сердца, печени, зелени, из шеи и позвоночника, из синих жил и красной крови». И вновь и вновь знакомое «Аминь, аминь, аминь», после чего все крестились.
И Авдотья, и муженёк её славный Игнатий, и тем более многоопытная Степанида уже потеряли всякую надежду на излечение. Но примерно в полдень 9 января, именно тогда, когда на Шлиссельбургском тракте в Питере раздался первый залп в безоружных демонстрантов и вся гапоновская идея установления прямой связи между государём и народом пошла прахом, селижаровское жилище оглушил пронзительный крик младенца. Дверь в сени распахнулась, и на пороге предстала Аграфена с кричащим малышом на руках.
– Жить будет, да не ахти каким простым будет житьё его, – молвила целительница и на мгновение задумалась. – С фортуной в прятки играть возжелает, да вот только как бы она сама его в бараний рог не скрутила. Вижу я наперёд, большим чиновником вроде околоточного надзирателя станет, порядок в народе наводить примется, бояться все его будут. И родителям своим даже спуску не даст. А проживёт ровно столько, сколько и мне господь отмеряет, – поведала она с сумрачным видом.
Счастливым родителям некогда было вдумываться в то, что наплела загадочная целительница.
В последующие дни здоровье сына Игнатиева быстро выправлялось. Задышал он полной грудью, хрипы прошли, пятна нехорошие на теле быстро исчезать начали, и
скоро о них совсем забыли. Проснулся в нём аппетит невиданный, расти стал не по дням, а по часам.
Нарекли нового члена семьи Емельяном – в честь «Емельяна-перезимника» с его снежными метелями, в день которого тот родился. «Мели, Емеля, твоя неделя», – дразнили его потом в детстве. Спустя годы раскопал Емельян, в какую непростую дату – 8 января по старому или 21-го по новому – его угораздило появиться на свет. Давным-давно казнили в этот день на Болотной площади в Москве его тёзку Емельку Пугачёва. В Париже некогда гильотина отрубила голову Людовику XVI. Позже, в 19-летие Емельяна Селижарова скончается, правда естественным путём, и более значимая фигура – вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин). А задолго до этого тем же числом уродится на свет человек не менее известный – Григорий Распутин.
Сам Емельян Игнатьич величал себя – и в шутку, и всерьёз – не иначе как «буревестник первой русской революции», что и соответствовало исторической правде – родился он прямиком накануне «кровавого воскресенья». Истинный же автор «буревестника» был глубоко разочарован и раздражён – и властью, и собой, и, в особенности, откормленной правящими верхами элитой русской интеллигенции, потерпевшей в событиях 9 января, по его мнению, «моральный крах», занявшей преимущественно выжидательную позицию и не пожелавшей присоединить свой голос к требованию мирных демонстрантов.
Мечта Георгия Аполлоновича Гапона сбудется. В историю России имя его впишут навечно, но, к великому сожалению, в совершенно другой тональности, другим шрифтом, исковерканным последующими фальсификациями прошлого. На грудь ему незаслуженно навесят ярлыки провокатора, агента царской охранки и даже иностранного шпиона, кем он никогда не был. Эпитеты эти неаппетитные, и ещё более оскорбительные, научатся приклеивать своим диссидентам правящие режимы отечества всех расцветок – на столетия вперёд.
Правда, самому Гапону история не даст шанс оправдаться. Через год его задушат в Озерках, тогдашнем питерском предместье, сегодня составляющем один из районов северной столицы. Такая же участь постигнет в будущем и многих других ему подобных – «мирных и безоружных оппозиционеров», набравшихся смелости просить у правителей свободы, равенства и наказания воров у трона. Борцы за справедливость на столетие вперёд так и останутся в раздробленном состоянии, чем с удовольствием во все времена будет пользоваться господствующая верхушка.
Но история, как бы её не переписывали в угоду власть имущим, всё-таки отдаёт должное несостоявшемуся лидеру нации. Пророческими оказались его выводы из так и неосуществившегося свидания царя с народом: «По всему этому я могу с уверенностью сказать, что… Николай II готовит себе судьбу одного из английских королей или французского короля недавних времён, что те из его династии, которые избегут ужасов революции, в недалёком будущем будут искать себе убежище на Западе».
Глава II
Деревенька, в которой располагался дом Селижаровых, называлась Занеможье и в народной молве числилась зажиточной. Состояла она из 16 дворов. Большинство имело в хозяйстве лошадь или корову, на полях в несколько десятин выращивали пшеницу, рожь, овёс, лён или пеньку, кое-кто разводил кур или уток, несколько семей держали даже поросят. В нескольких дворах произрастали и давали хороший урожай яблони. Здешний климат благоприятствовал, очевидно, именно яблоневым садам. Излишки продуктов приобретали кулаки-перекупщики, регулярно наведывавшиеся сюда и в соседние селения. На вырученные деньги в лавчонках кудыщинских и осташковских отоваривались одеждой да нужными в обиходе
вещами, которые нельзя было изготовить собственными руками.
Трудились здесь все или почти все от зари до зари, а пуще всех Игнатий Ильич с женой и детьми. Имел глава семейства золотые руки. Умельцем первоклассным слыл он во всех крестьянских работах, но особо знатно удавалось ему столярное дело. В городе напокупал он всяких рубанков, долот, ножовок и фуганков, завёз пиломатериалы. И когда выдавался час отдыха, шёл не на сеновал прикорнуть, а в ту часть просторного своего сарая, где размещалась его любимая столярная мастерская. Вся мебель в срубе, все эти лавки-полати, стол и стулья, шкафчики и полочки, вызывавшие восхищение гостей – прошеных и непрошеных, вышли из-под его наторелых рук. Путники, забредавшие в Занеможье, дивились филигранно выточенным ставням на окнах.
Хату свою Ильич выстроил также почти самолично, при малом вспоможении мужиков-соседей. Скроена она была по стандартным русским лекалам. Едва ли не треть просторной, в десять квадратных саженей, горницы (наши пятьдесят квадратов) занимала здоровенная печь-каменка, сложенная лучшим в округе печником и потому дымившая лучше некуда. Как
