— Надеюсь, ничего. Просто я хочу снять его.
— Старик небось подослал?
— Старик?
— Полковник Блекуэлл. — Он произнес фамилию так отчетливо, словно это было бранное слово, которое я непременно должен был запомнить.
— На этот счет мне ничего не известно. Дом мне порекомендовали в агентстве по продаже и аренде недвижимости в Малибу. Они не сказали, что в доме кто-то живет.
— Еще бы! Они следят за мной.
В дверном проеме стоял молодой брюнет с плоским животом и широкой грудью. Из-за спадавших прядей то ли мокрых, то ли засаленных волос лоб его казался узким. Глаза были синие, выразительные и слегка угрюмые. В его взгляде чувствовалась сдержанная сила, которую он не хотел применять. Он напоминал подростка, пытавшегося забыть о том, что он хорош собой. Впрочем, это был отнюдь не подросток. Ему было лет тридцать, и он повидал виды.
Руки его были в свежей краске. В краске было и лицо, и босые ноги. На нем были перепачканные и задубевшие от высохшей краски джинсы.
— Если честно, так он, конечно, в своем праве. Я все равно на днях съезжаю. — Он посмотрел на свои руки и пошевелил разноцветными пальцами. — Кончу работу, и поминай как звали!
— Вы красите дом?
Он взглянул на меня с легким презрением:
— Пишу картину, amigo[1].
— Ясно. Вы художник?
— В известном смысле. Раз уж приехали, посмотрите дом. Как вас, простите, звать-то?
— Арчер. Вы очень любезны.
— Нищие не выбирают, — сообщил он не столько мне, сколько сам себе. Отойдя в сторону, он пропустил меня в большую комнату. Если не считать кухни за перегородкой слева, комната занимала весь этаж. Просторная, с высоким потолком и дубовым паркетом, недавно натертым. Мебель плетеная, с обивкой из бежевой кожи. Справа лестница вниз, устланная ковровой дорожкой, с чугунными перилами. Напротив камин из красного кирпича.
В дальнем конце комнаты, выходившем на океан, по эту сторону от раздвижной стеклянной двери, на запачканном краской брезенте — мольберт с холстом.
— Неплохой дом, — подал голос молодой человек. — Сколько они хотят с вас слупить?
— Пятьсот — за август.
Он присвистнул.
— Вы платите меньше?
— Я не плачу ни цента. Nada[2]. Я гость хозяина. — Его ухмылка незаметно перешла в гримасу боли. — С вашего разрешения, я немного поработаю. А вы не торопитесь, вы мне не мешаете.
Он двинулся через комнату с грацией хищника, выслеживающего добычу, и расположился перед мольбертом. Его небрежное радушие меня слегка сбило с толку. Я ожидал другого: криков, может, даже применения силы. Он был в напряжении, но умело это скрывал. Он смотрел на холст так, словно был готов разорвать его на куски. Быстрым движением он схватил похожую на поднос палитру, повозил кистью в пятне краски, а потом стал водить ею по холсту с такой силой, что напряглись мускулы на плече.
Через вращающиеся двери я прошел на кухню. Газовая плита, холодильник, мойка из нержавеющей стали — все невероятной чистоты. Я заглянул в кухонные шкафы. Масса консервных банок — от консервированных бобов до трюфелей. Гарриет явно увлеченно играла в домохозяйку.
Я подошел к лестнице. Человек у мольберта крикнул: «А-а!», но не мне, а холсту. Мягко ступая, я спустился вниз. Там была узкая дверь, за которой начинались ступеньки, что вели на пляж.
Внизу было две спальни, ближняя побольше, дальняя поменьше, а между ними ванная. Во второй спальне не было ничего, кроме двуспальной кровати с голым матрасом и подушками без наволочек. В ванной — розовый умывальник и ванна с занавеской. На умывальнике бритвенный прибор в потертом кожаном футляре с тисненными золотом инициалами Б.К. Я расстегнул «молнию». Бритвой недавно пользовались.
В большой спальне, как и верхней комнате, были раздвижные стеклянные двери, что вели на балкон. Большая кровать с желтым покрывалом, на ней аккуратно сложена женская одежда: шерстяная клетчатая юбка, кашемировый свитер, нижнее белье. На комоде сумочка из змеиной кожи, с золотой застежкой, похоже, сделанная в Мексике. Я открыл ее, обнаружив внутри красный кожаный бумажник, а в нем несколько крупных и мелких купюр и водительские права Гарриет Блекуэлл.
Я заглянул в шкаф. В нем не было женской одежды и очень мало мужской. Одиноко висел костюм из светлой шерсти с ярлыком портного Калле Хуареса из Гвадалахары. Брюки и пиджак, висевшие рядом, были куплены в обычном универмаге Лос-Анджелеса, равно как и новые туфли на полочке внизу. В самом углу стоял потертый коричневый чемодан с биркой мексиканской авиакомпании на ручке.
Чемодан был заперт. Я приподнял его. Похоже, он был пуст. За моей спиной отворилась дверь с улицы. Появилась блондинка в белом купальнике и больших темных очках. Меня она заметила, только войдя в комнату.
— Кто вы такой? — встревожено спросила она.
Я и сам слегка заволновался. Это была крупная девица. На ней были плоские пляжные сандалии, но она была одного роста со мной. Улыбнувшись темным очкам, я повторил свою легенду и принес извинения.
— Отец никогда не сдавал этот дом.
— Значит, он изменил своим привычкам.
— Я понимаю, почему. — Для такой крупной девицы голос был высокий, даже тонкий.
— Почему же?
— Вас это не касается.
Она смахнула с лица очки, открыв миру сердитый взгляд и еще кое-что. Я понял, почему отец был убежден, что ни один мужчина не способен любить ее до гробовой доски. Больно уж она была на него похожа.
Кажется, она знала об этом. Не исключено, что она постоянно об этом думала. Она провела по лицу пальцами с серебряными ноготками и стерла с него злобное выражение. Но ей не под силу было стереть уродливый костистый выступ над переносицей.
Я еще раз извинился за вторжение, а также — мысленно — за то, что она была нехороша собой, и прошел наверх. Ее жених, если это был он, мастихином накладывал на холст кобальт. Он был в испарине и полностью погружен в себя. Я остановился у него за спиной и стал смотреть. Это была одна из тех картин, про которую только автор знает, окончена она или нет. Я в жизни не видел ничего подобного; клубящаяся тучей темная масса была по краям окаймлена чем-то ярким — воплощение страха или надежды. Картина была либо гениальной, либо прескверной, — так или иначе у меня она вызывала озноб.
Автор отбросил мастихин и отступил назад, натолкнувшись на меня. Он пропах потом и краской. Обернувшись, он окинул меня угрюмым сосредоточенным взглядом. Глаза, впрочем, быстро потухли.
— Извините, не заметил вас. Все посмотрели?
— В общем, да.
— Понравилось?
— Очень. Когда вы съезжаете?
