холмика дедушки. Его сровняли и посадили кусты граната. И каждую осень, когда зреют гранаты, они падают и будят старика. И тогда он снится всем нам…
С утра мама ушла работать в госпиталь, а я остался один на весь дом. Сначала слонялся из комнаты в комнату, рылся, не знаю зачем, в папином столе, перелистал наш семейный альбом и увидел там дядю Фархада, почти на каждой странице дядя, дядя, дядя. Одна из фотографий мне особенно нравилась. Дядя сидит на стуле под виноградником, а я у него на коленях.
— Здравствуй, дядя… Тебе еще не скучно без нас?
— Здравствуй, мальчик. Давай споем с тобой нашу песенку.
— Мне что-то не хочется сегодня петь, не сердись.
— Ну, прошу тебя, мальчик.
— Хорошо… «На зеленых, на Азорских…» Скажи, дядя! Дядя! Папа уехал на войну…
— «На веселых», ты пропустил «на веселых». Давай снова: «на веселых, на веселых, на веселых»…
Я бросил альбом, выбежал во двор, залез на виноградник, в свой домик из веток и листьев, и спрятался… И вот тут-то я впервые и увидел тебя, Марат…
С грязными, взъерошенными волосами, в отцовском пиджаке до голых колен и с громадной почтальонской сумкой за спиной ты просунулся в наши ворота и крикнул:
— Хозяева, письмо!
Сумку твоего отца я узнал сразу, перепуган ся и решил ждать, не высовываясь из убежища.
— Эй, вам письмо! — И действительно вынул из сумки письмо, не черную бумажку, а письмо в конверте.
Я спрыгнул вниз и, на всякий случай сжав кулаки, пошел к тебе.
— Давай!
Ты строго осведомился:
— Как фамилия?
— Не твое дело.
— Тогда ничего не получишь. Может быть, ты вовсе не Нуров, а Буров.
Это меня взбесило. Я хотел было броситься на тебя, бить и кусать за все — за твоего отца, за черные бумажки, за то, что ты такой остолоп, но силы были слишком неравны. Ты был на голову выше, шире в плечах и, видно по всему, дрался неплохо.
— А кто же я такой? Иди лучше спроси у своего папаши, какая фамилия была написана на той бумажке, которую он принес нам недавно.
Лицо твое изменилось при этих словах, с него мигом сошла спесь, и по всему было видно, что тебе стало стыдно за отца — за то, что принес нам такую весть о дяде Фархаде.
— Не сердись, — сказал ты, — получай. Это, наверное, от отца. У него, наверное, все хорошо.
— Ты уверен?
— Конечно! Даю голову на отсечение. Уж я-то знаю, раз он сам написал письмо, значит, он живой и даже не ранен. Хочешь, я прочитаю тебе?
— Прочитай… Нет, не надо.
Мама обидится, если мы распечатаем письмо без нее.
— Нет, — сказал я, — не думай, я и сам лучше тебя читаю.
Ты не уходил. Потоптался, подул на ладони, будто они замерзли, и вдруг сказал:
— Давай будем дружить, хочешь? Со мной тебе не будет скучно. Я знаю много историй о ведьмах и колдунах. И еще у меня бывают интересные марки.
Вид у тебя был такой жалкий, умоляющий, словно от нашей дружбы зависело многое.
— А что, тебе скучно одному?
— Да нет. Просто ты мне сразу чем-то понравился.
Я подумал: интересно быть другом почтальона. Он
будет мне самому первому приносить письма от папы, рассказывать, где что делается. Но тут я испугался: что, если он принесет черную бумажку о папе, что тогда, Марат? Как мне на тебя смотреть? Мне ведь и убивать тебя жалко будет, потому что ты мой друг. Что мне делать тогда?
Ты догадался:
— Боишься, что я?..
— Нет, не боюсь. Этого не будет, правда?
— Из-за этого никто и не хочет дружить со мной… А старые друзья стали мне врагами, потому что… потому что я приносил им такие бумажки… Но ведь я же не виноват! При чем здесь я, если взрослые убивают друг друга? При чем здесь мы?
— Нет, — сказал я, — я не боюсь. И мы будем дружить с тобой. Что бы ни случилось, мы останемся друзьями.
Вот так и началась наша дружба, Марат…
Мамы не было весь день до самого вечера. Я слонялся голодный по дому, до тошноты ел виноград и несколько раз катался по полу от колик в животе. Вот во что обошелся мне первый день маминой самостоятельности.
Я нервничал — мама меня совсем забыла, сама, наверное, ест в госпитале вкусный суп и котлеты, а у меня от кислого винограда вздулся живот и вот-вот лопнет от обиды.
Много раз мне хотелось сходить к соседям, чтобы они прочли мне папино письмо, а потом я бы его порвал и выбросил, не показывая маме. Ведь папа, наверное, догадывается, что мама морит меня голодом, и поэтому не обидится. И вообще, он написал мне, а не маме. Если бы ей нужно было его письмо, она давно почувствовала бы, что оно пришло, и прибежала бы.
Я взял и заснул ей назло. Вначале спал и одним ухом прислушивался, не идет ли она, но быстрых маминых тук-так-тук-так все не было, а затем я уже перестал слушать.
Снился мне папа. Я увидел его лицо. Большое-пре-большое, как в кино. Просто лицо, и все. Папа ничего не говорил, а только смотрел на меня. Папа молчит — молчу и я.
— Что с тобой, мальчик? — услышал я голос мамы. — Чего испугался, весь дрожишь?
Я открыл глаза: мама пришла!
— Нет, я не дрожу. Папа ничего плохого не делал.
— Тебе снился папа? Ты кричал, как будто тебя бьют.
— Нет, никто меня не бил.
Странно: почему же я кричал во сне?
— Ты давно пришла?
— Успела только раздеться… Ой, как страшно! Не знаю, что делать. Я ведь все почти забыла…
— Ты хочешь есть, мама?
— Очень! Сидела в библиотеке, пока не закрыли. Прочла уйму книг, но все равно боюсь… Сейчас я нарву винограда, и мы поедим.
О! Я чуть не закричал, когда услышал о винограде. Но ведь и мама тоже ничего не ела, ее можно простить.
Наверное, я кричал во сне потому, что жаловался папе на свою голодную жизнь. Дурак я, дурак.
Мама съела полную тарелку винограда, а я одну ягодку, да и то меня чуть не стошнило.
— Вот письмо, — сказал я, — от папы.
— От папы? Чего же ты молчал? — Мама начала вертеть конверт. Потом немного успокоилась, распечатала наконец и стала читать.
— «Милая Нора, милые мои…» Ну, и так далее…
— Нора — это ты, понятно, — прерываю я маму, — а кто такие ”и так далее”?
— Ну, это ты
