картину.
Почти из середины прихожей широкая беломраморная лестница вела на второй этаж, разделялась надвое и красиво, закругленно взбегала почти в такую же по размерам другую комнату. Тут было все то же, что и на первом этаже, даже пылал такой же камин горячим пламенем, только что на стенах черное дерево (наверно, это был дуб) чередовалось с потертыми штофными шпалерами кофейного цвета. И на этих шпалерах красовались портреты в тяжелых черных рамах. Да еще у камина стояли столик и два кресла.
Бабушка дернула меня за рукав:
— Я сейчас отведу пана в его комнату. Это недалеко, по коридору. А потом... может, пан хочет ужинать?
Я не отказался, так как почти целый день не ел.
— Ну, то тогда пускай пан потом выйдет сюда, тут ему и будет сервирован ужин.
Через каких-то минут десять я был в зале и там вновь увидел бабушку, которая широко улыбнулась мне и сказала с доверием:
— Знаете, деревня рано ложится спать. Но у нас не любят спать, у нас ложатся как можно позже. И хозяйка не любит людей. Не знаю, почему она сегодня согласилась принять вас в свой дом и даже позволила присутствовать за ужином (пускай пан меня простит). Видимо, пан самый достойный доверия человек из тех, которые были тут за три года.
— Как,— удивился я,— разве хозяйка не вы?
— Я экономка,— с достоинством сказала старуха.— Я экономка в лучшем из лучших домов, в хорошей семье, поймите это, пан купец. В самой лучшей из наилучших семей. Да. Это лучше, нежели быть даже хозяйкой в не самой лучшей из наилучших семей.
— Что ж это за семья? — неосторожно спросил я.— И где я?
У старухи гневом сверкнули глаза:
— Вы в имении Болотные Ялины. А хозяев вам стыдно не знать. Это Яновские. Понимаете вы, Яновские! Неужто вы не слыхали?
Я ответил, что, конечно, слышал, и этим успокоил старуху.
Жестом, достойным королевы, она указала мне на кресло (приблизительно так в театрах королевы указывают на плаху несчастному любовнику: «Вот твое место, злосчастный!»), попросила прощения и оставила меня одного. Я очень удивился изменению, произошедшему со старухой. На первом этаже она ойкала и причитала, разговаривала с выразительной народной интонацией, а перейдя на второй этаж, сразу превратилась черт знает во что. Видимо, на первом этаже она была дома, а на втором была лишь экономкою, лишь редким гостем и, сообразно переходам, меняла кожу. Глаза у нее были добры, но помню, что такая изменчивость мне тогда очень не понравилась.
Оставшись наедине, я начал рассматривать портреты, которые тускло поблескивали на стенах. Их было более шестидесяти, совсем давних и почти новых,— и это было грустное зрелище.
Вот какой-то дворянин едва ли не в тулупе — одна из самых старых картин,— лицо широкое, мужицкое, здоровое, с густой кровью в жилах.
А вот второй, уже в сребротканом кафтане, широкий бобровый воротник падает на плечи (хитрая ты был протобестия, парниша!). Рядом с ним сильный, с каменными плечами и искренним взглядом человек в красном плаще (возле его головы щит с фамильным гербом, и верхняя половина его замазана черной краской). А дальше другие, такие же сильные, но глаза туповатые и масленые, носы тупые, губы жестокие.
А с ними женские портреты с покатыми плечами, созданными для нежности. У них такие лица, что заплакал бы и палач. А наверное, кто-то из этих женщин и вправду сложил голову на плахе в те жестокие времена. Неприятно думать, что такие женщины брали пищу из блюд руками, а в балдахинах их спален, наверное, гнездились клопы.
Я стал возле одного такого портрета, очарованный той удивительной непонятной улыбкою, которую так непередаваемо создавали порой наши старые художники. Женщина смотрела на меня загадочно и с некоторым сожалением.
«Ты, маленький человек,— как будто говорил ее взгляд,— что ты испытал в жизни? О, если бы знал ты, как пылают факелы на стенах зала для пиров, если бы знал ты, какое наслаждение целовать до крови любовников, двоих свести в драке, одного отравить, одного бросить в руки палачу, помогать мужу стрелять из башни по наступающим врагам, еще одного любовника почти свести в могилу своей любовью и потом взять его вину на себя, сложить на эшафоте свою голову с высоким белым лбом и сложной прической».
Клянусь жизнью, так она мне и сказала, и хоть я ненавижу аристократов, я понял перед этим портретом, какая это страшная штука «род», какую печать он налагает на потомков, какое бремя старых грехов и вырождения ложится на их плечи.
И еще я понял, какие неисчислимые десятилетия пролетели над землею с тех времен, когда эта женщина сидела перед живописцем. Где они сейчас, все эти люди с горячей кровью и пылкими желаниями, сколько столетий прогрохотало по их истлевшим костям?
Я почувствовал, как ветер этих столетий пролетел за моей спиною и поднял волосы на моей голове.
И еще я почувствовал, что в этом доме стоит холод, которого не выгнать даже каминами, горящими день и ночь.
Огромные мрачные залы с трескучим паркетом, сумрак по углам, вечный сквозняк, запах пыли и мышей и холод, холод, такой холод, что леденеет сердце, холод, настоянный столетиями, холод единственного майората огромного, обедневшего, почти вымершего за последние годы рода.
О, какой это был холод! Если бы позднейших наших декадентов, которые воспевали заброшенные панские замки, оставить тут хоть бы на ночь, они скоро запросились бы на траву, на теплое солнышко.
Крыса смело пробежала по диагонали зал. Меня передернуло. Я вновь повернулся к портретам. Но позднейшие портреты были тоже другими. У мужчин какой-то голодный, недовольный вид, глаза, как у старых селадонов, на губах непонятная, тонкая и неприятная язвительность. И женщины другие: губы слишком чувственны, взор манерен и жесток. И явно слабели руки: за белой кожей как у мужчин, так и у женщин видны были голубые жилки. Плечи становились узкими и подавались вперед, а похоть даже усиливалась в выражении лиц.
Жизнь, какие жестокие шутки совершаешь ты с теми, кто века жил обособленно, а с народом общался на тот случай, чтобы рожать на свет бастардов!
Мне было трудно, неприятно смотреть на это. И вновь это чувство пронзительного, непонятного холода...
Я не услышал шагов за спиною, как будто подходивший плыл в воздухе. Мне вдруг просто показалось, что кто-то смотрит мне в спину. Тогда я, привлеченный этим взглядом, повернулся. Женщина стояла за моей спиною и пытливо
