их начисто, а по истечении нескольких лет и вовсе пропал куда-то, не оставив никакой возможности себя отыскать. Никто, впрочем, и не искал. Кочан как-то сболтнул мне, что тетя Глафира пару раз, в нетрезвом, конечно, виде, тихонько так говорила о пропавшем отце, что всей душой она желает, чтоб он «подох где-нибудь под забором, пьянь проклятая». Галя пришла с работы уже за полночь. Она старалась всегда, когда возвращалась домой поздно, тихонько открывать замки на входной двери, тихонько же входить, чтобы не будить мать и брата. Кочан и вправду сейчас дремал в коляске, сильно свесившись головой вниз, и было очевидно, что окончательно вывалиться на пол ему не даёт его довольно большое брюхо. Я сидел за грязным липким столом, перед монитором и рассматривал всякую чушь в сети. До меня донеслись звуки отпираемого замка, и я стал расталкивать Кочана. Он очень нехотя разлепил заплывшие и красные свои глаза, жалобно и вопросительно на меня посмотрел и спросил вдруг: «Динька, братуха, а аминазинчик у тебя ещё остался?». Конечно, ничего такого у меня давно не было. Один раз дал этому дураку попробовать. А ведь это моё лекарство, а не забава какая! А! Тут ничего не поделаешь – Кочану лишь бы таращило посильнее и подольше, чтобы как можно больше времени проводить в состоянии, когда нет возможности замечать паршивый и мерзкий этот реальный мир.
Галя вошла в комнату и поморщилась, взглянув на нас. Невысокая, очень толстая, она была совсем некрасива и всем своим видом как бы показывала к себе самой равнодушие. Но это была лишь видимость. Игорёшка говорил, что она иногда и накрасится и даже оденется прилично, когда соберётся куда-то с подругами или ещё с кем. Вообще, Галя добрая, хорошая и заботливая сестра и дочь; меня всегда поражала в ней эта её жизнерадостность, несгибаемость под гнетом бытовых и личных проблем, оптимизм. Причём оптимизм этот был вовсе не вычурным симптомом слабоумия, а вполне осмысленной и твёрдой верой в то, что лучшая жизнь возможна и она настанет когда-то.
«Ясно всё. Пьёте. А я думаю с порога – что за вонь?! – сказала она совсем не злобно, а как бы с легким укором, – Привет, Денис, кстати. Игорь, я спать, не шумите сильно и когда курите, окно открывать не забывайте, а то мать завтра вернётся, опять ругать будет, что все обои прокурили. Ага, мальчики?»
Только она собиралась закрыть дверь и уйти в свою комнату, как Кочан (пьяный свин) её остановил: «Погоди, Галька! Куда ж ты? За ремнём? Так вот он… вот он лежит, на возь…возьми».
Голос его был каким-то жалостливым, срывающимся, и очень пьяным.
«За каким ремнём?», – посмотрела Галя на брата с недоумением.
«Которым вы с ма…терью душили меня, пока я спал!» – взвизгнул Кочан, задрав голову и ткнул себя указательным пальцем с длинным грязным ногтем в шею.
Лицо Гали почернело и глаза её налились слезами, хотя она изо всех сил сначала делала вид, что не понимает о чём он говорит.
«Что? Что он мелит, Денис? – обратилась она ко мне, но я только пожал плечами, – Вы совсем перепились что ли?! Кого душить? Я… мама… Тебя?!»
Последние слова она произнесла сквозь слёзы.
«Да что ты невинной прикидываешься? Я знаю! Знаю, что ты… мать и ты… вы давно хочете, чтоб я сдох! Надоел я вам и всё тут!»
Галя заревела и, как была в дверях, так и опустилась на пол, закрыв руками лицо.
«Динька, вишь какая артистка, – повернулся Кочан ко мне и кивнул в сторону сестры, – Во, глянь… как разошлася! Слёзы в три ру…чья. Кабы не знал её столь…ко лет, а и поверил бы!»
Взгляд его теперь стал совершенно пьяным, левый глаз был сощурен полностью для фокусировки вида.
Я оставался безучастным. Ни желания заступиться за Галю, на которую так гадко клеветал этот пьяный кретин, ни даже просто как-то вмешаться в сцену я не хотел. Да и не считал нужным – эти их бытовые семейные склоки были, в общем, привычным делом, и причины их были мне ясны давно. Всё, конечно, от боли, от труднопереносимой, душевной боли, от которой никто из них не мог скрыться, а посему и выбрасывали они периодически эту боль на того, кто ближе всех и роднее. Как бы в подтверждение моих мыслей, Галя вдруг перестала реветь, ловко вскочила на ноги (даром что толстуха) и, подбежав с искаженным злобой, заплаканным лицом к брату, начала неистово его молотить. Кочан сначала ничего не понял, не успел сообразить и уловить, так сказать, момент, по причине сильного опьянения, поэтому первые две-три пощёчины смачно и размашисто легли на его небритую рожу. Потом он вскидывал руки, стараясь защититься, но ему это мало помогало. Галя дубасила его с остервенением, потому быстро устала и удары её стали редки; а слёзы, меж тем, вновь появились на глазах её, она начала всхлипывать и говорить: «Сволочь ты сраная! Душить тебя! Ах ты сволочь неблагодарная! Да мы с матерью… да я замуж выйти не могу… И не выйду никогда, потому что за тобой, козлом, говно прибирать надо… потому что…»
Она совсем ослабела, её руки опустились, и сама она, вся обмякнув, снова сползла на пол и закрыла руками дрожащее в судорогах лицо. Кочан не проронил ни слова во время всей недолгой экзекуции; лицо его было красным от пощёчин, на левой брови виднелись даже капельки крови. Он убрал руки от головы и уставился на рыдающую сестру. По его пьяной физиономии нельзя было совершенно понять, что он думает, и тем более, что сейчас сделает: ударит сестру по голове, засмеётся или заплачет сам.
Мне вдруг стало ужасно скучно находится в переднем ряду на этой семейной драме, виденной, к тому же, мною уже не раз, и я молча встал и пошёл к выходу. Алкоголь действовал на меня всё слабее в последнее время и, напяливая кроссовки в прихожей, я уже был почти трезв. Кочан и Галя не обратили на мой уход никакого внимания. Завязывая шнурки, я слышал доносящиеся из комнаты слова: Игорёшка бубнил что-то жалостливо, а сестра довольно громко перебивала его, словами: «…скотина! И мать не бережёшь! Оттого она и пьёт! Сволочь! Да я на своей жизни крест поставила из-за тебя, гадина, а ты… неблагодарный…». И всё в таком духе. Громко хлопнув дверью, чтобы обозначить своё отбытие, я ушёл домой.
Дочитав это письмо, Олег взглянул на часы. Было уже поздно. Он уже
