Анна отыскала на земле недопитую бутылку вина, открыла её и отхлебнула прямо с горлышка. Дрожь немного унялась. Анна осушила все до дна. Голова пошла кругом, но стало спокойнее.
Снова потянуло на сон. Анна еще пыталась сопротивляться, но глаза упорно закрывались.
Анна поднялась, пошатываясь, добралась до палатки и рухнула, вконец ослабев. Как сладко всё-таки засыпать, когда ты весь охвачен дремой.
Но спать не пришлось — Виктор возвратился, влез в палатку, засмеялся. Засмеялся как-то жутко, неестественно. Хотя это ей, наверное, показалось. Анну прямо ломало всю: спать, спать, спать.
Но Виктор стал гладить её, потирать, мять.
— Ах, оставь, я так устала… — с трудом произнесла Анна, но он был настойчив, повернул к себе спиной и влез под одеяло.
Сквозь сон Анна ощущала его возню, но остановить не могла: тело будто отрешилось от нее и совсем не слушалось.
«Да всё равно, делай что хочешь, только дай поспать», — как вязкая масса стекла у неё из мозга в небытие, но Виктор сделал ей больно, буквально разорвав пополам. Анна вскрикнула, дернулась, и сон окончательно покинул её.
— Ты! — только вымолвила она и попыталась освободиться, но Виктор недюжинной хваткой сдавил её, зажал руки и тело, продолжая вклиниваться в неё своим огромным раскаленным естеством.
Анна стала кричать, вырываться; Виктор — хрипеть, сопеть и делать своё дело. Беспощадно, не считаясь ни с чем.
Вскоре её крики и стоны превратились в один неиссякаемый вой.
Анна уже рыдала и проклинала всё и вся.
Виктор дико гоготал, не разжимая своих объятий.
И только когда она, обессиленная и истощенная, обмякла, — всё прекратилось. Мир погрузился во тьму…
* * *
Когда Анна открыла глаза, было еще темно. Сколько времени прошло — неизвестно.
Обернулась — никого. Значит, куда-то вышел.
— Негодяй, ублюдок! Ублюдок! — так и выплюнула Виктору в лицо, как только он влез в палатку.
— Ты что? — ничего не понимая, опешил Виктор.
— Еще спрашиваешь? Мразь! Сволочь! — заколотила Анна по нему кулаками.
Виктор, подумав, что от страха, что он так долго не возвращался, с ней случилась истерика, попытался её унять:
— Ты ведь сама ушла. Ну это… по нужде…
— Какой нужде! Ты что меня совсем за дуру принимаешь?! — набросилась Анна на него с новой силой.
— Погоди, погоди! — попытался Виктор остановить её, но Анна, как с цепи сорвалась: царапалась, рвала на нем рубаху и заливалась слезами.
Вдруг среди этого бедлама откуда-то снаружи громко раздалось:
— Ну как, мой пострелёныш, сладкая ночь, а?!
И вслед за этим безумный, нечеловеческий смех обрушился на них, пронзив холодным ужасом с головы до ног.
КРАСНЫЕ РУКИ
— Это всё чепуха! Ничуточки не страшно! — мальчик лет девяти скептически хмыкнул. — Разве страшно? Даже не испугаешься. Кто испугался? — он пристальным взглядом обвел вокруг себя.
Сидящие на длинной скамейке малыши от четырех до шести лет буквально вдавились в деревянную опору. Их лица еще сохраняли тягостное выражение.
— Мне нисколечко не страшно, — не унимался старший, пытаясь поскорее отвлечься от надоедливых фантазий.
— Валь, — обозвался Валера, один из малышей, — и мне нисколечко не страшно.
Эта неожиданная поддержка прибавила Вале уверенности. Пара-другая минут прошла, и уже не казались пугающими ни темное, затянутое тяжелыми облаками небо, ни словно искромсанные контуры верхушек деревьев, ни мрачные силуэты приземистых деревенских домов, скрытых в густых зарослях.
Валя приехал погостить к своей бабушке, но за минувшие дни пребывания здесь он еще ни с кем из сверстников не успел познакомиться, так как был немного застенчивым. Он выходил за калитку на узкую немощенную улицу, минут десять стоял, потом заходил обратно и бесцельно шатался по двору, нарушая спокойствие кур, кролей и трехмесячного чумазого поросенка.
Отсутствие товарищей, праздное блуждание нагоняло тоску, и Вале всё чаще хотелось домой, к матери и отцу. Но в один из вечеров, как обычно, вышел за калитку и обнаружил на скамейке у бабушкиного забора стайку деревенских ребятишек, что-то с интересом обсуждающих. Валя тут же заважничал, принял вид напыщенного воробья и не спеша подошел к ним.
— Вам что, делать больше нечего, как доски колупать? — спросил он у ребят.
— Нечего, — отозвался один и вопросительно посмотрел на Валю.
— Давайте страшные истории рассказывать. Я так обожаю всякие страшные истории. А вы любите? — спросил Валя и уселся рядом с ними. — Вот одна из них… — начал он сразу.
Мальчики не заметили, как стемнело. Расходились завороженные, и на следующий день под вечер вновь собрались на той же скамейке. Теперь рассказывал один из малышей. Рассказывал путано, сбиваясь, но захватил всех, даже Валю, который был очень впечатлительным ребенком.
В наступившей заем тишине он первым и очнулся:
— Это всё чепуха! Нисколечко не страшно! Вот я слыхал историю — просто жуть! «Красные руки» называется, — сказал он и тут же продолжил:
— В одной из деревень, ну почти, как наша, еще до революции на окраине жил старый помещик. Лет ему было, наверное, с сотню. Родня вся давно его оставила: сбежала за границу с беляками, а этому — какая дорога, он и ходил-то еле-еле. Так вот, любил, значит, этот древний помещик играть на пианино (оно у него в одной из комнат стояло). Играл просто так, для себя, и только поздними вечерами, когда опускалась темнота. И мелодии все тоскливые были, жуткие. Мимо усадьбы его люди даже ходить боялись. Хорошо, она чуть в стороне от деревни находилась, но всё равно в тихую летнюю ночь при легком дуновении ветра иногда отзвуки мелодий доносились и до ближайших домов, и не один, уловивший их, замирал на минуту с дрожью — такими зловещими казались им и тот дом, и те мелодии.
Так продолжалось каждый день, пока, наконец, однажды звуки не умолкли, и всю ночь, будто плача, заунывно выла собака. Когда на следующее утро зашли во двор, нашли дохлую собаку и распахнутую настежь дверь дома. Бывший помещик лежал лицом на клавишах, одна рука его свисала, другая покоилась рядом с лицом.
