но он ничего не говорит, не спрашивает, только ждёт.
А костюм на нем в этот раз темно-синий. Такого насыщенного цвета, что даже чёрная рубашка, застёгнутая до самой последней пуговки, кажется яркой. Сияют под лампами серебряные колечки в ушах. Прядь волос так нарочито небрежно лежит на лбу, что у Александра не закрадывается ни единых сомнений в том, что весь этот кажущийся беспорядок был исполнен с гелем перед зеркалом. Интересно, он сам придумывает свои образы или доверяет их профессионалам?
Взгляд Цефея на миг меняется, когда он заходит в блок и видит Александра, доставленного в его руки. Становится сначала удивлённым, таким беззащитным, как у ребёнка, потом грустным почти, шокированным. Он и сам останавливается посреди маленькой комнаты в марсовых оттенках, зажав в пальцах ярко-синий лацкан, хотя заходил чуть ли не с ноги.
— Оставьте нас, — приказывает двум мужчинам с руками сильными, как у роботов, что привели Александра к нему, и взгляд становится спокойнее.
Два серых пиджака выходят через узкую дверь, и О’Коннел садится напротив. Складывает ногу на ногу почти так же изящно, как это делала его сестра. И смотрит.
Александр размеренно дышит, готовясь к худшему. Что обещал ему этот человек? Раздробить все кости на руках? Чтобы он не смог оперировать больше.
Пальцы подрагивают в стальных браслетах на прохладной поверхности стола, и он сжимает их в кулаки. Он боится даже не человека напротив, что способен убить его своими собственными руками, что обещал искалечить его, боится не боли и не потерять лицо, задыхаясь в криках и рыданиях, а боится действительно лишиться возможности оперировать. Верно ли он решил в действительности? Не будет ли он полезнее, как хирург? Не как учёный?
Невидимые лезвия глаз смотрят на его трясущиеся руки пару мгновений. Без превосходства или насмешки. Абсолютно равнодушно. А затем впиваются Александру в лицо. И становится не по себе, здесь, на его территории, под этим взглядом тяжело быть спокойным.
— Вы были так красивы, когда я впервые встретил Вас, — говорит наконец, но совсем не то, что Александр мог ожидать. Он непонимающе вскидывается, и звенит цепь на браслете, а О’Коннел совсем не меняется в лице. Как будто не слышит, не видит чужой реакции, словно он в трансе. — Я никогда не видел таких умных глаз… А когда мы встретились месяц назад, Вы были похожи на тень. Труп с живыми глазами. — Кромка зубов обнажается едва-едва, будто бы даже застенчиво.
Они смотрят друг на друга с пару мгновений, а потом Александр нервно усмехается.
— Вы привели меня сюда… насильно, после трудной операции… чтобы что? Чтобы насмехаться над моим несчастьем? Если уж решили лишить меня возможности… заниматься делом моей жизни… — Он почти задыхается, и, когда О’Коннел наклоняется вперёд, внезапно теряет дар речи.
— Я бы никогда не стал насмехаться над Вами. Только не над Вами, — говорит, и тёмные глаза серьёзны, а губы на миг смыкаются в полоску. — Мне нужно знать, не передумали ли Вы, доктор Шабаев. За этим Вы здесь.
Он поднимается с кресла, и Александр выдыхает воздух из лёгких. Передумал ли он? Если только от страха.
— Я не передумал.
— Моя сестра… — говорит О’Коннел, словно не слыша, останавливается у окна: ноги расставлены, руки за спиной. Наполеон на параде перед своими солдатами. — Уже должна была закусить удила. Синяя линейка… как она Вам?
— Ужасна, — признаётся Александр, вспоминая, как лепил внутренние органы миллеметр за миллиметром буквально пару часов назад.
— Думаете, это конец? Думаете, это никак не повлияет на Ваши исследования? — О’Коннел оборачивается. Свет фонарей из окна ложится холодом на гладковыбритое лицо.
— У меня будет время, — возражает Александр.
— Конечно. — О’Коннел кивает. — Вам нужно время. И я обещал дать его Вам.
— Чего стоят Ваши обещания?
Лицо О’Коннела кривится.
— «Альфа» принадлежала моей матери, — внезапно говорит он. — А до неё — её матери. А до неё… — Он хмурит брови и снова отворачивается к окну. — Там было поселение, основанное моим прапрадедом. Построенное его родителями. Это очень старый корабль. И он должен принадлежать мне. Не Рее.
— И Вы готовы идти по головам, чтобы вернуть своё наследство. — Александр давится презрительной улыбкой. — Играть с людьми и их жизнями… Даже с тем, кого любите.
О’Коннел отрывается от окна и снова подходит к нему. Садится обратно в кресло. Давит своими чёрными глазами.
— У Вас своё дело жизни, доктор Шабаев, а у меня — своё. Вы никогда не предпочтёте меня, не станете частью моей жизни. В отличие от «Альфы». — Он отворачивается на миг, словно собираясь с мыслями. — Откажитесь от Реи. И я дам станции всё, что Вы попросите.
Александр выдерживает этот взгляд. Он не знает, как поступать. Не знает. Но решение уже принято, а подчиняться человеку, что добивается своего насилием и пустыми обещаниями, он не намерен.
— Я Вам не верю, мистер О’Коннел, — говорит он, и повисает пауза. Напряжённая и тяжёлая, как и взгляд, что впивается в него, словно клешнями.
— Хорошо, — говорит Цефей тихо. А затем жмёт на панель на столе, и буквально через пару секунд дверь отворяется, и в помещение заходит молодой мужчина с маленьким сундучком.
Глядя на этот сундучок, Александр чувствует, как теряет всякое мужество. Он догадывается, что в нём. Догадывается… нет. Он знает.
— Нанна тоже очень талантливый хирург, — произносит Цефей, равнодушно наблюдая за тем, как приглашённый врач раскладывает на столе свои инструменты. А затем встаёт и заходит Александру за спину. А он не может даже обернуться, не потому, что руки прикованы браслетами к столу, а потому что единственные движения, что позволяет страх, животный ужас в его теле — это дрожь. — Вы ничего не почувствуете.
Но Александр чувствует. Он чувствует, как мгновенно схватывается анестезия. Обе руки от локтя до кончиков пальцев… он видит их, но ощущает лишь пустоту. А ещё он чувствует холод, как потеет от ужаса. Чувствует прикосновение тёплых, почти горячих пальцев к задней стороне шеи, где короткие волоски свернулись крупным кольцом от влаги.
Он вроде готов кричать и биться в истерике, но не кричит и не бьётся. Он наблюдает, замерев, будто статуя. Наблюдает, как молчаливый хирург Нанна ювелирно вскрывает запястья. Не останется даже шрамов. Ни боли. Ни следов. Только неуклюжесть.
Александру требуется вся его смелость, чтобы смотреть, не отворачиваясь. Вся его смелость и тёплая рука, что сжимает плечо, не давая трястись, словно в приступе эпилепсии.
Он видит тонкую работу инструментов и мысленно прощается с собственными пальцами. Если он не сможет оперировать, то для чего ещё ему руки? Держать чашку
