В отделение патологии в больнице Глазго привозили людей, умерших на больничной койке, поэтому вскоре я научилась определять смерть от сердечного приступа, от раковых метастазов, кровоизлияния в мозг и сепсиса. От любых естественных причин, разрушающих тело и вызывающих смерть. Порой я удивлялась, как человек прожил столько лет, когда все его органы находились далеко не в лучшем состоянии.
В морге я показывала хорошие результаты, но с лабораторией не складывалось. Лаборанты тщательно обрабатывали ткани, отделенные от тел, нарезали тонкими полосками и окрашивали красителями, чтобы клетки было лучше видно, помещали ткани на предметные стекла и отправляли патологам в картонных лотках размером с лист бумаги. Все шло своим чередом. Предметные стекла осторожно устанавливались под микроскоп, настраивался фокус. Когда я смотрела на них, казалось, будто гляжу в калейдоскоп – столько разных цветов. Такая мистерия. Я понятия не имела, на что смотрю. Единственной подсказкой мне служил запрос из лаборатории, которая возвращала ткани с описанием. Другой стажер, приступивший к работе в одно время со мной, весело определял не только ткани, но и патологии. Катастрофа, учитывая, что моя карьера стояла под вопросом. Поблажки делались, чтобы дать стажерам шанс войти в курс дела, однако рано или поздно наступал момент, когда нужно определить, подходит человек для этой работы или нет. Я решила придерживаться плана, который помог мне на выпускных экзаменах: не говори ничего, возможно, сойдешь за идиота, но доказательств этому не будет. Мне нравился процесс вскрытия и люди на работе, мне не хотелось уходить, однако была вероятность, что мой контракт могли не продлить после полугодовой стажировки.
А затем кое-что произошло. Готовая к очередному разочарованию, я припала к микроскопу… и смогла распознать, на что смотрю. Передо мной лежал материал, собранный в ходе выскабливания матки в фазе пролиферации: ацинозно-клеточная опухоль кишечника и совершенно нормальная ткань молочной железы без признаков рака или кожных полипов. Игра началась.
Следующие пять лет прошли без особых приключений, я, похоже, нашла свою нишу. На горизонте маячил заключительный экзамен по патологии, больше формальность, чем настоящее испытание. А потом я перестала считаться стажером и должна была начать поиски работы.
Никаких перспектив в Глазго не было, и я сомневалась в своих шансах вскоре получить место консультанта[12]. Пока я устроилась в больнице Стобхилл и понимала, что нравлюсь не всем. Для начала, я искренне любила патологию и с нетерпением ждала начала рабочего дня. В то время меня отправили в другое отделение гистопатологии, в Королевский лазарет Глазго. Многие убили бы за возможность поработать в нем или Западном лазарете. Другие больницы, включая Стобхилл, считались третьесортными.
Однако быть врачом в крупной больнице не так уж легко. Единственной отрадой для меня стал тот факт, что за короткий промежуток моего пребывания в Королевском лазарете ни один из стажеров в их отделении патологии не хотел делать вскрытия и мне выпал шанс провести много времени в морге. Это нисколько не остудило мой пыл, что не осталось незамеченным. Когда однажды утром понедельника профессор патологии взглянул на меня и спросил: «Чего ты так сияешь? Утро понедельника на дворе!», я позвонила Роду, своему боссу в Стобхилле, и попросилась обратно, домой. К счастью, стажер, с которой я тогда поменялась местами, в Стобхилле чувствовала себя еще хуже и отчаянно искала возможность вернуться в родное отделение.
Еще одним существенным недостатком оказался мой внешний вид. Я носила высокие каблуки и красила волосы, каждый раз получая на выходе разные цвета. Похоже, вся лаборатория делала ставки, споря, с каким цветом я появлюсь утром в понедельник. Домашние окрашивания бывают непредсказуемыми. Поэтому частенько меня называли легкомысленной, хоть Род и защищал меня. Когда я с первого раза попала в Королевский лазарет, профессорам пришлось признать, что я не совсем безнадежна.
Шотландию и Англию разделяла не только большая стена, но и законодательная система – она оказалась совершенно другой. Когда я искала место консультанта в Англии, то поняла, что система вскрытия и процесс расследования по делу о смерти тоже отличаются.
Я смутно припоминала лекции по судебной медицине на четвертом курсе – им я уделяла столько же внимания, сколько и лекциям по тропической медицине, а учитывая тот факт, что дальше Майорки я не ездила, мне казалось, что знания о лейшманиозе мне вряд ли пригодятся.
Я узнала, что в Шотландии при подозрении, что человек погиб в результате неестественных причин, тело отдавали на экспертизу судмедэксперту. Мне также сообщили, что в Глазго работают три судмедэксперта. Они никак не зависели от отделений патологии в местных больницах и работали в городских моргах в центре города, где имели дело с дорожно-транспортными происшествиями, смертями в результате повешения и передозировки, с людьми, погибшими на улицах, а также убитыми. В Англии расследования внезапных смертельных случаев, а также смертей от неестественных причин проводили медики из больницы, однако если подозревали убийство, тело отдавали на исследование судебному медику. К тому моменту я могла делать вскрытия с закрытыми глазами, но никогда ко мне в руки не попадались те, кто погиб при пожаре, утонул или умер в результате насильственных действий – только люди, которые умерли в больнице от естественных причин. Мне бы пришлось столкнуться с другой стороной своей работы, если бы удалось заполучить место консультанта в Англии.
Как-то я встретилась со своим профессором патологии, чтобы обсудить перспективы. Он заверил меня, что, если я продержусь здесь, какая-нибудь работа рано или поздно подвернется и у меня есть все шансы ее получить. Что в переводе означало: шансов нет, если только всех стажеров Королевского и Западного лазаретов не смоет цунами в местную реку Клайд. Я обсудила с ним возможность переезда на юг и объяснила, что для этого мне нужен опыт в судебной патологии. Его это ошарашило. В середине 1980-х годов у судебных патологов, мягко говоря, была не лучшая репутация: считалось, что это люди, которые не справились с гистопатологией и теперь разбираются со смертями отбросов общества. Профессор быстро пришел в себя, пообещал посмотреть, что можно сделать, а потом поскорее ушел. Мне тут же пришла в голову мысль, что вот оно: я превратилась из легкомысленного медика в токсичного. Позже в тот же день он позвонил мне, чтобы сказать, что я могу присоединиться к судебно-медицинскому отделению на две недели. Я была вне себя от счастья. Профессор также сказал, что есть потенциальное место для меня. Заинтересована ли я в карьере в области судебной патологии? Есть вакансия, на которую не могут найти человека. На этот раз пришла моя очередь застыть от удивления. Я поблагодарила его за щедрое предложение, но ответила, что двух недель мне будет достаточно. Тогда я еще не представляла, что этот звонок изменит мою жизнь.
Через пару недель я отправилась в городской морг. Я знала, что провожу вскрытия лучше других стажеров, но сомневалась, смогу ли понять, что делать с теми повреждениями на телах, которые увижу. В голове еще оставались свежие воспоминания о работе в отделении скорой помощи: люди, кричащие от боли, повреждения, которые хирурги не знали, как лечить. И это я говорю о тех счастливчиках, у кого был шанс выжить.
