достоверность этой сцены не только выразительностью ее описания. Третий герой, героиня, – Нева – к этому времени успела приготовить читателя к ощущению происходящего неразрывно в двух планах: документальном и поэтическом.
Уже «река неслася» в четвертой строке «Вступления» читается и как сообщение «стремительно текла», и – особенно после «стоял Он» – как одушевленный образ. Натурные зарисовки «бег санок вдоль Невы широкой», «мосты повисли над водами» чередуются с видениями реки как живого существа, антропоморфной: «в гранит оделася», «взломав свой синий лед, / Нева к морям его несет / И, чуя вешни дни, ликует». С начала первой части это уже только одушевленная стихия с четко выписанным характером и поступками, которая, впрочем, остается и материальной рекой с плавучими мостами, поднимающимся уровнем воды и рядами волн.
На протяжении всей драмы Нева агрессивна. Но то, что она враждебна к Евгению, улавливается читателем непосредственно и потому заслоняет то, что она враждебна и к Петру. Заклинание, произносимое в конце «Вступления»:
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра! –
только подчеркивает постоянно исходящую от нее опасность для самой сути его дела, для его величия и его «града». Заклинание не помогает, в момент катастрофы она «как зверь остервенясь, / На город кинулась»: «Осада! приступ!». Нева разрушает воплощенные – государственные – замыслы Петра и готовые осуществиться – личные – Евгения. И тому и другому остается лишь бессильно наблюдать ее триумф, и тот и другой принимают удар судьбы с одинаковым, по крайней мере внешне, достоинством. В эту минуту они равны, оба – статуи, оба – всадники, неприступные и непреклонные:
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
Вместе с тремя главными действующими лицами, не впрямую соответствуя им, в драме принимают участие три второстепенных, так сказать, бездействующих: это царь Александр, Город и Автор. Город, Петроград, Петрополь, ни разу не названный официальным именем Петербург, предстает лишь точкой приложения сил, полигоном амбиций – и Петра, и Евгения, и Невы. Он сам ничего не творит, он – только «творенье», «тритон», который всплывает и погружается, всплывает и погружается. «Живость» ему придает Автор, «я», словно бы для одного этого и выходящий на сцену, а далее выступающий чуть ли не как бесстрастный резонер, строго, почти академически комментирующий действия главных героев. «Покойный царь» появляется в поэме, чтобы отдать команду о спасении людей и произнести единственную фразу – «с Божией стихией царям не совладеть», или в черновом варианте – «с Божией стихией царям не сладить». Фраза, просто с покорностью констатирующая факт – и в то же время ключевая для поэмы!
Стихия бушующей природы написана с неотразимой наглядностью. На фоне этой картины не сразу замечаешь, что чувства, бушующие в помраченной душе Евгения, – та же стихия. Параллель возникает уже в начале:
Нева металась, как больной
В своей постели беспокойной –
и в это же время герой, в своей постели,
…заснуть не мог,
В волненье разных размышлений.
После наводнения он и ведет себя как только что вела себя река: спит на пристани, скитается по улицам, не разбирает дороги. «Мятежный шум / Невы и ве́тров раздавался / В его ушах». «Насытясь разрушеньем / И наглым буйством утомясь, / Нева обратно повлеклась», а Евгений – «Прошла неделя, месяц – он / К себе домой не возвращался». Избыток этой стихии он передает в сцене бунта и Всаднику, от которого бежит потом «по площади пустой», по тем же улицам, по которым только что «всё побежало, всё вокруг / Вдруг опустело» перед преследующей Невой, по той же мостовой, которая открылась, только когда Нева прекратила свою погоню.
На топких берегах несущейся реки, снеся чернеющие здесь и там избы, Петр построил строгий, стройный город и так же строго и стройно регламентировал жизнь его граждан. Евгений, как и его тезка и предобраз из поэмы «Езерский», «просто гражданин столичный», «довольно смирный и простой», коллежский регистратор, который служит всего два года, но рассчитывает, что «пройдет, быть может, год-другой – / Местечко получу» и тогда «Параше / Препоручу хозяйство наше / И воспитание ребят…». Это отточие в конце соответствует «и так далее», то есть означает, что далее все известно наперед, что место в жизни назначено герою раз и навсегда, как место в чиновничьей табели о рангах, как место, на которое он, приходя домой, привычно вешает шинель. «И станем жить, и так до гроба / Рука с рукой дойдем мы оба, / И внуки нас похоронят…».
Но «злые волны, / Как воры, лезут в окна. Чёлны / С разбега стекла бьют кормой» и так далее. «Гроба с размытого кладбища / Плывут по улицам! Народ / Зрит Божий гнев…». И вот уже то, что «думал Он», «строитель чудотворный», исчезло, как и сам «град Петров» –
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
И так же, как царь Александр оказался бессилен перед Божией стихией наводнения, так царь Петр не смог усмирить Божией стихии свободного духа. Человек сперва выпал из его стройной, строгой системы, стал «ни то ни сё, ни житель света, / Ни призрак мертвый», а потом и восстал. На непререкаемый, выраженный с фонетической агрессивностью приказ и вызов царя: «Здесь будет город заложён», – Евгений отвечает равным по силе выпадом неповиновения: «Ужо тебе!..» Называя Евгения «героем», автор не сводит это слово только к литературному термину, но оставляет ему и прямое значение.
Вообще, в кульминационной точке трагедии и всей поэмы трудно отделаться от впечатления, что действие происходит в пространстве уже не петербургского мифа, а некоего архаического аравийского, узнанного и усвоенного правнуком Ибрагима Ганнибала таинственным чутьем «крови»: «И во всю ночь безумец бедный, / Куда стопы ни обращал, / За ним повсюду Всадник Медный / С тяжелым топотом скакал».
Пушкин не скрывает, что Евгений – его герой. В неоконченной поэме «Езерский», ставшей как бы предисловием к «Медному всаднику» и подробным комментарием к образу Евгения, автор открыто называет его «мой приятель». Хотя Пушкин и соглашается, «что лучше, ежели поэт / Возьмет возвышенный предмет», и в доказательство такой возвышенный предмет, Петра, берет, тем не менее – «его пою», Евгения. По родословной он полный двойник Пушкина. В «Медном всаднике» он подобен поэту и по другим признакам.
В самом деле, вовсе не невозможно представить себе Евгения до трагедии, в подходящий, благополучный момент декламирующего от своего лица монолог Автора «Люблю тебя, Петра творенье». Петербург Автора – парадный и безоблачный, а Евгения – обыденный и мрачный, но даже в дождь и сильный ветер он, оказывается, не сидит обреченный на одиночество дома, а вот, вернулся «из гостей», когда «уж было поздно и темно», и не с «пирушки» ли «холостой», о которой с таким восторгом вспоминает Автор во «Вступлении». В первоначальном варианте «Езерского» о Евгении без обиняков сказано, что «мой чиновник был сочинитель и любовник». Еще легче представить себе монолог Евгения «Жениться? Мне? зачем же нет?» вложенным в уста самого Пушкина, тем более что ему предпослана авторская ремарка «и размечтался, как поэт».
Монолог этот выражает, часто дословно, настроения и мысли Пушкина накануне его женитьбы. «То ли дело в Петербурге! заживу себе мещанином припеваючи» – из письма Плетневу; «нет другого счастья, кроме как на проторенных путях» – Кривцову. В стихотворении 1830 года «Моя родословная», предвосхищающем «Езерского», еще отчетливее – «Я сам большой: я мещанин». Не случайным выглядит и упоминание, что жилье Евгения «отдал внаймы, как вышел срок, / Хозяин бедному поэту». Если не эта, то подобная комната была отдана внаймы и отнюдь не богатому после окончания Лицея поэту Пушкину, в которой он, естественно, в белые ночи писал и читал «без лампады». И наконец, транс, в который Евгений впал у памятника, очень сходен с трансом поэта-импровизатора из «Египетских ночей».
Последнее сближение особенно значимо. В «Езерском» по поводу Евгения, а в «Египетских ночах» по поводу стихотворца, в одних и тех же двенадцати строчках, начинающихся: «Зачем крутится ветр в овраге», Пушкин высказывает
