— Тила уже сказал, — ответил Чезаре на вопрос Джованни. — Провели голосование. Его повторяли трижды, пока над курией не заклубился белый дым. Говорят, улицы Рима огласились криками радости, и жители выпустили из окон сотни белых голубок.
— Ну еще бы им не радоваться, — хмыкнул Джованни. — В отсутствие Папы в Риме творится полнейшее беззаконие, это всем известно. Режут и убивают среди бела дня. Теперь горожане хотя бы смогут без опаски выйди на улицу, не боясь за оставшихся дома беззащитных жен и детей. Но я не о том тебя спросил, Чезаре. Мне любопытно, как именно твоему отцу удалось добиться такого исхода голосования. Ведь всем известно, что он не был фаворитом, ставки на него составляли один к восьми, тогда как, например, на кардинала делла Ровере ставили один к двум. Также есть ведь еще и Орсини, и Сфорца… Так почему именно твой отец?
— Ну что ты к нему пристал? — Тила подъехал к ним ближе и обернулся на свиту, удостоверившись, что та держится достаточно далеко. — Ты же знаешь, как делаются такие дела. Или у вас во Флоренции они обустраиваются иначе?
— Они везде обустраиваются одинаково. Удивляет другое. Коллегия кардиналов насчитывает сейчас двадцать шесть человек. Все это люди богатые, знатные, более или менее благочестивые. И очень, очень могущественные. Кардинал Борджиа мог бы купить два голоса, ну, три, ну допустим, шесть… но не двадцать шесть, в самом деле.
— Значит, он знает за кем-то из остальных грешки, — уверенно сказал Тила.
— Возможно, хотя члены коллегии в таких вещах соблюдают осторожность, ведь каждый из них мечтает рано или поздно стать Папой. Пусть будет еще шесть голосов. Итого двенадцать. Где еще четырнадцать?
— Ты вроде бы говорил, твой отец упоминал о браке твоей сестры с Сфорца? — обратился Тила к Чезаре и, когда тот молча кивнул, повернулся к Джованни: — Ну вот, Сфорца тоже у них в кармане!
— Согласен с твоим искрометным умозаключением, друг мой. Но где же еще тринадцать голосов? Или у его святейшества припасена еще дюжина детей, которых он может распродать за папскую тиару?
— Джованни, не забывайся! — загремел Тила — и осекся, когда рука Чезаре, затянутая в кожаную перчатку, легла на его плечо.
Чезаре улыбался.
— Все в порядке, — сказал он. — Не сердись на него. Ты же знаешь нашего друга, он любит такие задачки.
— О да, — Джованни Медичи снова прищурил темные, как у всех флорентийцев, глаза. — Очень люблю. Решение подобных задач тренирует ум.
— Ты бы лучше ручонки свои тренировал, да и ножки тоже, а то вон дохляк какой, на осле ездишь, — сочувственно сказал Тила, и Джованни скорбно покачал головой.
— Скромному служителю церкви не к лицу возвышаться над своей паствой. Это ведет к гордыне, — кротко ответил он, и большак вновь огласился хохотом Тилы Бальони.
Чезаре ехал между ними, такими разными и внешне, и внутренне, и думал о том, долго ли еще все они смогут оставаться друзьями. Перуджа — вольный город, а отец неоднократно говорил, что с приходом к власти положит конец разнузданному самоуправству городов, бесконечные распри между которыми разрывали Италию на куски. Вряд ли это понравится графине Аталанте, да и всему клану Бальони. Что же до Джованни, то он слишком хитер. Недаром его наставником числился Никколо Макиавелли — судя по рассказам, тот еще старый лис. Медичи и Борджиа находились в ровных отношениях, и на свободу Флоренции Ватикан не посягал, по крайней мере пока. Но Чезаре не нравилась настойчивость, с которой Джованни расспрашивал его об отце, а пуще того — проницательность, с которой он делал выводы. Версия о том, что все голоса конклава были куплены, укоренилась в народе за недели, прошедшие после избрания нового Папы. И Родриго, а стало быть, и Чезаре были заинтересованы в том, чтобы так и оставалось. Не слишком приглядная версия, но к подобному все привыкли. Купля и продажа санов, индульгенций, разводов и усыновлений давно стали привычным делом в святом городе Риме. В обыденное проще поверить. Но Джованни Медичи зрил в самый корень. Чезаре как никто знал, что слухи о баснословных богатствах Борджиа чудовищно раздуты — что, опять-таки, являлось целенаправленной политикой отца, ибо золото всегда все объясняет. Золото все покупает и прощает. Ни к чему людям задавать вопросы, ни к чему знать, что богатств Борджиа не хватило бы на взятки и для половины коллегии. Тем более что, как верно заметил Джованни, большинство кардиналов и так богаты и не стали бы возводить на папский престол ненавистного испанца, выскочку, наглеца лишь для того, чтобы присовокупить к своим необозримым владениям еще одну деревню и еще один замок.
Дело было не в деньгах, нет. Дело было в фигурке паука, намотанной на золотистый шнур. Чезаре вспомнил, как отец держал ладонь на ней, спрятанной под кардинальской сутаной, во время их последней встречи перед отбытием Чезаре в Пизу. «Все пройдет как задумано, сын мой, — сказал Родриго тогда. — Верь в своего отца». Он мог бы сказать «верь в паука» — и не ошибся бы. Чезаре до сих пор весьма смутно представлял, как именно действует эта фигурка, какую силу дает она отцу. Они никогда не говорили об этом. Чезаре знал только, что сила существует — сила, сравнимая с его собственной, позволявшей сваливать одним ударом противника вдвое тяжелее себя и одним ударом отрубать голову быку. Впрочем, с быками Чезаре старался быть осторожнее. В конце концов, именно один из них, тот, что холодил сейчас его грудь под сорочкой, подарил Чезаре эту невообразимую мощь. Ни к чему лишний раз обижать его родичей. Никто не любит, когда обижают его семью.
Кто-то в сопровождавшей их свите затянул похабную песню, и Тила с готовностью подхватил ее, сотрясая окрестности густым басом. Чезаре с нежностью посмотрел на него, жалея, что скоро они расстанутся, чтобы затем, быть может, стать врагами. Джованни тоже смотрел на Тилу, и во взгляде его сквозила задумчивость, которой Чезаре не мог понять. Он решил выбросить все из головы. Какого, в конце концов, черта? Он молод, здоров, красив, он сын новоизбранного Папы Римского и едет в родовое гнездо своего закадычного друга, чтобы как следует повеселиться. Жизнь прекрасна, проста и бесконечна, когда тебе семнадцать лет и весь мир лежит распростертый у твоих ног. Чезаре щелкнул хлыстом, тряхнул головой и подхватил песню, гудящую над разбитой дорогой.
Перуджа встретила их чисто выметенными улицами и домами, увитыми тысячью благоухающих свежих цветов. Журчали фонтаны, вычищенные от извести и тины, сточные канавы были перекрыты струганными досками, а уличные живописцы разукрасили замшелые стены старинных домов всеми красками радуги. Перуджа готовилась к свадьбе молодого господина, мессира Торино, и Лавины Бальони, дочери графини Аталанты, наконец осуществившей мечту и выдававшей драгоценное чадо за обожаемого племянника. В городе было не протолкнуться от многочисленных отпрысков клана Бальони, приехавших на свадьбу, их друзей, родичей, друзей их родичей и родичей их друзей, свиты тех, других и третьих, а также прочих прихлебателей и дармоедов, кои неизменно слетаются на подобные действа. Чезаре, Тила и Джованни приехали слишком поздно, когда в городе не осталось не то что свободной гостиницы, но даже свободного угла на сеновале. Разумеется, сын Папы, наследник Лоренцо Медичи и родной племянник графини Аталанты могли рассчитывать на кров в замке, но их свите, насчитывавшей около тридцати человек, вход в город оказался закрыт. Чезаре в связи с этим ощутил смутную тревогу: он был юн, но не глуп, и знал, что человеку его положения не стоит разгуливать на чужой земле без сопровождения надежных и хорошо вооруженных людей. Однако в городе все обстояло спокойно, воздух звенел смехом и шутками, а к вечеру на улицу выходили патрули, следившие, чтобы никакие беспорядки, неизбежные при таком скоплении народа, не омрачили грядущего торжества. Поэтому Чезаре, скрепя сердце, согласился с тем, чтобы его люди встали лагерем за крепостной стеной. А Джованни настоял, чтобы в замке им отвели комнаты, из которых поле и лагерь были хорошо видны, так, чтобы в случае чего удалось бы подать сигнал или быстро добраться до своих.
