художником.
– Ну, ты еще подумай, – сказал Роберт – Ведь твой отец такой знаменитый художник.
– Нет, – решил мальчик, – это не для меня. Вечно ходишь выпачканный, и краски пахнут так страшно сильно. Я люблю, когда немножко пахнет, например, когда свежая картина висит в комнате и чуть-чуть пахнет краской; но в мастерской пахнет уж чересчур, у меня всегда болела бы голова.
Камердинер испытующе посмотрел на него. Собственно ему давно хотелось высказать избалованному ребенку всю правду, он многого не одобрял в нем. Но когда Пьер стоял перед ним, и он смотрел ему в лицо, то из этого ничего не выходило. Мальчик был такой свеженький, хорошенький и держал себя так важно, как будто решительно все в нем было в порядке, и именно это серьезничание, эти надменные и равнодушные манеры удивительно шли ему.
– Чем же ты хотел бы быть? – немного строго спросил Роберт.
Пьер опустил глаза и подумал.
– Ах, знаешь, собственно я не хотел бы быть ничем особенным. Я хотел бы только поскорей разделаться со школой. И потом я хотел бы носить совсем белые костюмы и белые башмаки, и чтобы на них не было нигде ни малейшего пятнышка.
– Так, так, – неодобрительно заметил Роберт. – Это ты говоришь теперь. А на днях, когда мы взяли тебя с собой, ты вымазал весь костюмчик вишнями и травой, а шляпу совсем потерял. Забыл?
Пьер закрыл глаза, оставив только маленькую щелочку, и холодно посмотрел сквозь длинные ресницы на Роберта.
– За это меня мама тогда довольно бранила, – медленно сказал он, – и я не думаю, чтобы она поручила тебе опять упрекать меня и мучить этим.
Роберт поспешил переменить тему.
– Так ты хотел бы всегда носить белые костюмы и никогда их не пачкать?
– Ну, не никогда. Ты не понимаешь! Конечно, я хотел бы иногда поваляться на траве или на сене, или перепрыгивать через лужи, или взлезть на дерево. Ведь это понятно. Но если я когда-нибудь разойдусь и немножко пошалю, я хотел бы, чтобы меня не бранили. Я хотел бы тогда тихонько пойти в свою комнату и надеть чистый, свежий костюмчик, и чтобы все было опять хорошо. Знаешь, Роберт, я, право, думаю, что бранить вообще не стоит.
– Ага, вот чего захотел! Ну, почему же не стоит?
– Вот, видишь ли, когда сделаешь что-нибудь нехорошее, сам сейчас же сознаешь это, и становится так стыдно. Когда меня бранят, мне стыдно гораздо меньше. А иногда ведь бранят даже, когда не сделал ничего дурного, только за то, что не пришел сейчас, когда звали, или просто потому, что мама в плохом настроении.
– А ты сосчитай-ка все хорошенько, – засмеялся Роберт, – вот и выйдет одно на одно: ведь ты наверно делаешь немало дурного, чего никто не видит и за что тебя никто не бранит.
Пьер не ответил. Вечно повторялось одно и то же. Стоило когда-нибудь увлечься и заговорить с взрослыми о чем-нибудь действительно важном, и всегда кончалось разочарованием или даже унижением.
– Я хотел бы еще раз посмотреть картину, – сказал он тоном, который вдруг резко отдалял его от камердинера и который Роберт мог одинаково счесть как за властный, так и за просительный; – Впусти-ка меня еще на минутку.
Роберт повиновался. Он отпер дверь мастерской, впустил Пьера и вошел вместе с ним, так как ему было строго запрещено оставлять здесь кого-нибудь одного.
На мольберте посреди комнаты во временной золотой раме стояла новая картина Верагута. Она была поставлена так, чтобы свет падал на нее. Пьер стал перед ней, Роберт остановился на ним.
– Тебе нравится, Роберт?
– Конечно, нравится. Я был бы дураком, если бы мне не нравилось!
Пьер, прищурившись, смотрел на картину.
– Я думаю, – задумчиво сказал он, – что мне могли бы показать много картин, и если бы там была папина, я сейчас же узнал бы ее. Потому я и люблю эти картины, я чувствую, что их нарисовал папа. Но, в сущности, они мне нравятся не особенно.
– Не говори глупостей! – испуганно остановил Роберт, укоризненно глядя на мальчика.
Но на Пьера это не произвело никакого впечатления. Он продолжал смотреть на картину прищуренными глазами.
– Знаешь, – сказал он, – в большом доме есть несколько старых картин, те нравятся мне гораздо больше. Я хочу, чтобы такие картины были у меня когда-нибудь потом. Например, горы, когда солнце заходит, и все такое красное и золотое, и хорошенькие дети, и женщины, и цветы. Ведь все это, по правде сказать, гораздо красивее, чем вот такой старый рыбак, у которого нет даже настоящего лица, и такая скучная черная лодка, правда?
Роберт был в душе совершенно того же мнения и удивлялся смелости ребенка, которая в сущности радовала его. Но он не сознался в этом.
– Ты этого еще не понимаешь, – сухо сказал он. – Ну, идем, я должен запереть опять.
В этот момент со стороны дома вдруг послышался какой-то грохот и пыхтение.
– Автомобиль! – радостно воскликнул Пьер и, выбежав из мастерской, бросился к дому запретным кратчайшим путем, прямо по траве, перепрыгивая через встречавшиеся по дороге цветочные клумбы.
Совсем запыхавшись, влетел он на усыпанную гравием площадку перед домом как раз в тот момент, когда его отец и какой-то чужой господин выходили из автомобиля.
– Эй, Пьер! – крикнул отец, подхватывая его на руки. – Вот дядя, которого ты не знаешь. Подай ему руку и спроси, откуда он приехал.
Мальчик внимательно оглядел загорелое, красное лицо чужого господина. Он подал ему руку и заглянул в его светлые, веселые серые глаза.
– Откуда ты приехал, дядя? – послушно спросил он.
Чужой господин взял его на руки.
– Ну, нет, ты стал слишком тяжел для меня, – весело вздохнув, воскликнул он и опустил мальчика на землю. – Откуда я приехал? Из Генуи, а раньше из Суэца, а раньше из Адена, а раньше…
– Из Индии, знаю, знаю! Ты дядя Отто Буркгардт! Ты привез мне тигра или кокосовые орехи?
– Тигр по дороге удрал, но кокосовые орехи ты получишь, и раковины и китайские картинки тоже.
Они вошли в дом, и Верагут повел друга по лестнице наверх. Хотя Отто был значительно выше его, он нежно положил ему руку на плечо. Наверху, в коридоре, их встретила хозяйка дома. Она тоже приветствовала гостя, жизнерадостное, здоровое лицо которого напомнило ей невозвратные счастливые времена, со сдержанной, но искренней сердечностью. Он на минуту задержал ее руку в своей и заглянул ей в лицо.
– Вы не постарели, – одобрительно заметил он, – вы сохранились лучше Иоганна.
– А вы совсем не изменились, – дружелюбно сказала она.
Он засмеялся.
– О, да, вид
