Книга Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

Берлин, 24 ноября 1943

Со времени моего ухода из Министерства пропаганды не прошло и суток. Когда наша домохозяйка, фрау Шлегель, стучит в мою дверь и сообщает, что меня хочет видеть какой-то господин, сердце мое замирает. Но ведь Гестапо не послало бы, чтобы арестовать меня, всего одного человека, верно? Вскоре выясняется, что верно. Мой визитер разматывает шарф, которым закрыто его лицо, — распространенное средство защиты от наполняющих воздух пыли и пепла, — и я вижу герра Зильбера из Министерства. Он молча протягивает мне забытый мной в спешке зонт, а когда я принимаю его, говорит:

— Что бы ни происходило, погода все-таки остается погодой.

— Вы без нужды рискуете, приходя сюда, — отвечаю я, ощущая, впрочем, глуповатую благодарность. — Я уверен, что уже какое-то время состою под наблюдением. И началось оно задолго до моих вчерашних опрометчивых слов.

— Возможно, — соглашается он. — Но пока никаких признаков этого не видно. Я полчаса пробродил по кварталу, прежде чем постучать в вашу дверь. Снаружи все выглядит вполне обычным.

Осознав всю нелепость последнего замечания, он хихикает. И на какой-то миг я разделяю с ним его истерическое веселье. Я не очень хорошо знаю этого человека, он никогда не приходил ко мне домой, однако его присутствие здесь создает желанное ощущение нормальности существования — точно все, что происходило со мной в последнее время, мне только снилось.

— И все-таки, — говорю я, когда стихает наше жутковатое веселье, — я даже представить себе не могу, зачем вы пришли. Собственно, я не могу и понять, почему меня до сих пор не взяло Гестапо.

Последнее слово явно ударяет его по нервам — как, разумеется, и любого из нас.

— Об этом мне ничего не известно, Набоков. Я на вас, поверьте, не доносил, однако ваше отсутствие не могло остаться незамеченным. И весьма вероятно, что ваше неудачное высказывание слышали и другие. В частности, Магда.

— Вот это меня и вправду пугает. Магда — волчица.

— Боюсь, что так, — отвечает он. Меня поражает его откровенность. В нынешнем Рейхе подобная прямота — дело неслыханное. — По правде сказать, то, что вы все еще здесь, несколько удивляет меня. Вам что же, совсем некуда податься?

— Похоже на то. Мы, русские, завязли здесь крепко. Впрочем, насколько я могу судить, и все остальные тоже. Берлин — бочонок, набитый рыбой, ожидающей, когда ее вывалят на помойку.

— Тогда стоит ли позволять себе высказывания вроде вашего?

— Вы ведь пришли сюда не для того, чтобы задать мне этот вопрос?

Он обводит взглядом мою много чего натерпевшуюся от бомбежек комнату. Штукатурку прорезали устрашающие трещины. Все вокруг покрыто слоем пепла. Освещена комната тускло, поскольку я закрыл разбитые окна буроватой бумагой. На столе, за которым я писал, еле теплится спиртовка. Рядом с ним стоит на книжной полке половина томов немецкой детской энциклопедии — память, я полагаю, о младшем сыне фрау Шлегель, без вести пропавшем на фронте. Когда-то давно я был завзятым собирателем книг.

— Возможно, человеку просто-напросто свойственно стремление узнать правду, — говорит герр Зильбер. — Широко распространено убеждение, что отпускать в самом сердце Рейха такие замечания вслух может только безумец. Так что, да, я пришел, чтобы спросить у вас, собираетесь ли вы объяснить произнесенные вами слова припадком безумия?

Некоторое время я вглядываюсь в него: спокойные глаза, редкая седина, аккуратно подстриженные усики. Костюм, который правильнее назвать воспоминанием о костюме.

— Я вас почти не знаю, — отвечаю я наконец, — но вы всегда казались мне человеком порядочным. Так зачем я стану вам врать? Я понимаю, в это довольно трудно поверить, особенно если помнить о еженощных зверствах Королевских ВВС, но я действительно считаю сказанное мной правдой. И считаю, что немцы повинны в зверствах намного худших. Вы, как и я, видели донесения с Восточного фронта. Читали переведенные мной документы. Вы знаете, как знаю я, что фюрер намеревался сделать сразу после взятия Москвы. Если справедливый Бог существует, — а я верю, что это так, — Рейху придется, боюсь, искупать его преступления ценой ужасных страданий. По-вашему, это безумие? Ладно, пусть будет безумие.

— Мне представляется, что именно для страданий созданы все мы и были. Что же касается Бога — насколько я в состоянии судить, Он покинул творение Свое, даже не попрощавшись.

Герр Зильбер замолкает, и мне начинает казаться, что он достиг той непонятной цели, ради которой пришел. Однако он заговаривает снова.

— Мне стороной стало известно о справках, которые вы наводили, — сообщает он. — Перед тем как уйти.

Сердце мое опять замирает.

— Как вы о них узнали?

— Не оставаясь вечно настороженным, долго в нашем Министерстве не протянешь. Для чего вам понадобились сведения о местонахождении старшего сержанта авиации Хью Бэгли?

— Я предрекаю вам очень долгую карьеру — говорю я.

Он встречает мой комплимент на редкость грустной улыбкой.

— Раз уж вас это заинтересовало, — продолжаю я, — Хью Бэгли — мой давний университетский товарищ. Я случайно услышал одну из тех кошмарных бесед со сбитыми пилотами, которые передает наше английское вещание, и сразу узнал его голос. Хью сбили в июле, над Гамбургом. Он сказал, что был ранен, однако его залатали. Если я правильно помню, он произносил явно написанные для него кем-то фразы, нечто вроде: «Несмотря на то что я являюсь убийцей детей и разрушителем городов, обращаются со мной хорошо. Немецкому народу присуще сострадание, которое неведомо британцам и их еврейским хозяевам». Не исключено, что именно вы этот текст и визировали. Кто знает? Так или иначе, я понял по его голосу, что ему очень страшно. И если я сейчас ругаю себя за болтливость, то лишь потому, что она уже не позволит мне выяснить, где находится Хью.

— Вы понимали, начиная наводить эти справки, насколько неразумно такое занятие?