причала.
Старик бросился за ней. Но не успел поймать. Она скатилась в море. Расстроенный грузчик наклонился над водой, он уже перешагнул барьер. Но тут юноша резко отстранил его и прыгнул вниз. Это был отчаянный поступок. Высота причальной стенки не меньше пяти метров. В расстоянии десяти — двенадцати метров — корпус теплохода. У меня замерло сердце.
Но через минуту юноша вынырнул. В руке он держал шарик спутника и радостно улыбался во весь белозубый рот. Он ловко поднялся на причал. Вода стекала с него ручьями. Старик обнял его.
Грузчики безмолвно подняли вверх руки, сжатые в кулаки. А полицейские были уже тут как тут. Они хотели отнять советский сувенир у грузчиков. Но те не отдавали. Тогда ажаны взяли в кольцо старика и юношу и повели их к зданию портовой конторы.
Уже в дверях юноша обернулся, высоко поднял руку с моделью спутника и благодарственно помахал в нашу сторону.
Наш теплоход был уже в открытом море, когда я размотал тряпку с сувениром. Это была маленькая, искусно вырезанная из дерева бригантина с латунными развевающимися парусами. На корме ее надпись: «Фландрия».
На таком корабле ходили в море гордые гезы. На таком корабле пел свои вольные песни Тиль Уленшпигель. Как жаль, что вас не было рядом со мной в эти минуты, профессор Эдгар Лонге!..
Джиоконда
1
В здание Военной академии я, признаться, вошел смущенно и робко. Я был еще молод, педагогического опыта не имел. А здесь мне предстояло прочесть курс лекций старым воякам, ветеранам гражданской войны.
— Конечно, Военная академия это не детский сад, — сказал директор Института Красной профессуры, направляя меня на педагогическую практику. — Но… «Где, когда, какой великий выбирал путь чтобы протоптанней и легче…» (Он любил показывать свою эрудицию во всевозможных областях, наш директор.) — И потом у тебя же ромб… (Это было в двадцатые годы.)
Ромб действительно поблескивал в петлицах моей военной гимнастерки. Но, по правде сказать, это не был «строевой», в боях добытый ромб. В гражданской войне я играл самую незначительную роль и в кадровой армии «заработал» только два квадратика. А ромб получил по своей журналистской, редакторской категории.
Впервые в академии был введен цикл лекций по зарубежной литературе, и мне приходилось открывать этот цикл, выступать перед участниками знаменитых боев на Каховке и на Перекопе, соратниками Буденного и Чапаева.
Готовился я долго, основательно. Мне хотелось сразу поразить своих слушателей знанием не только литературы, но и стратегических премудростей, «увязать литературу с войной». Ведь и Отелло и Эгмонт были генералами.
Первую лекцию я написал дословно и был уверен, что не собьюсь…
Все же, когда я вошел в зал и навстречу мне дружно поднялись тридцать заслуженных командиров, со шпалами в петлицах и орденами на груди, я совершенно оробел и потерял дар речи.
Но мой ромб, видимо, произвел впечатление.
Староста группы, немолодой коренастый командир с обожженным лицом, звонко отрапортовал:
— Товарищ преподаватель, слушатели старшего курса в количестве тридцати двух человек готовы приступить к занятиям по литературе.
Я даже забыл поздороваться с ними и едва догадался их «посадить». Взяв свой манускрипт, не поднимая глаз на аудиторию, я начал стремительно читать свою вступительную лекцию. Я говорил о сокровищах мировой литературы. О Мольере и Расине, о Гете и Шиллере, о Фаусте и Эгмонте, о Сиде и Отелло. О сражении в Тевтобургском лесу, упомянутом Гейне (вот она «увязка»!), и о битве при Ватерлоо, описанной Стендалем.
В аудитории стояла абсолютная тишина, но я внутренне не ощущал никакой связи со слушателями. Точно слова мои падали в какую-то пустоту, бездонную пропасть. Один только раз я оторвал глаза от манускрипта и встретил чуть удивленный, чуть насмешливый взгляд старосты с обожженным лицом…
…Конечно, первая лекция моя блестяще провалилась. Я не сумел подобрать ключа к сердцам своих необычных слушателей.
В полуоткрытую дверь «учительской» донеслись оживленные реплики из коридора. Я узнал голос старосты.
— К чему весь этот псалтырь, непонятно. Обойдемся без Гете. Фауст за меня дивизией командовать не будет…
Сначала я совсем пал духом. А потом даже озлобился. Ах так… «Обойдемся без Гете»? Ладно!
Следующая лекция была посвящена Гете. Я готовился к ней два дня и две ночи. Никакого манускрипта больше не было. Многие стихи из Фауста и монолог Эгмонта я знал наизусть.
Я читал эту лекцию, смотря прямо в глаза слушателям (Ах так… значит, обойдетесь без Гете… Значит, Фауст за вас не будет командовать дивизией… а Эгмонт, Эгмонт тоже, конечно, не будет?)
Я говорил о великом подвижническом труде Гете, о том, как ценил «Фауста» Ленин. Я рассказал об историческом споре Фауста с Мефистофелем на морском берегу и прочел монолог Фауста.
Я целый край создам обширный, новый
И пусть мильоны здесь людей живут.
…Лишь тот достоин жизни и свободы.
Кто каждый день за них идет на бой…
Мне показалось, что в глазах слушателей засверкали искорки интереса. «Мгновение, прекрасно ты, продлись, постой!»
Эту лекцию я закончил словами Эгмонта:
Со всех сторон враги теснят страну!
Мечи блестят… Друзья мои, смелей!
Ведь за спиной у вас родные, жены, дети!..
А этих (широкий жест рукой, указывающий на отсутствующих в аудитории испанских солдат) гонит слово палача,
Не собственная доблесть, нет!..
За землю наших дедов крепко стойте!
За вольность — самый драгоценный дар!
С улыбкой вдохновенной умирайте,
Чему пример вам Эгмонт подает…
Аплодисментов, конечно, не было, но я почувствовал, что в этом тяжелом и, казалось раньше, безнадежном сражении мною одержана первая победа.
Вскоре мы совсем подружились со старостой. Командир одного из полков знаменитой чонгарской дивизии Пантелеймон Тимофеевич Кузнецов был в прошлом батраком в имении одного из уральских заводчиков. Он рано начал свою боевую деятельность. В восемнадцатом году командовал красногвардейским отрядом в Кургане, был арестован белочехами, долго сидел в тюрьме, в девятнадцатом году бежал из тюрьмы и с тех пор много лет командовал различными подразделениями и частями.
В академию он попал по собственному желанию. У него была склонность к большой стратегии, к штабной работе. Накопился огромный опыт. Не хватало только образования.
Он мне признался, что художественную литературу знал плохо, и считал, что настоящему военному романы только мешают. «Ни Александр Васильевич Суворов, ни Василий Иванович Чапаев, — говорил он, — про Гете
