Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
силуэтами в кабинках. Леннокс достает ключ из кармана и открывает дверь. Это дверь шестидесятых годов, почти полностью изготовленная из пупырчатого матового стекла с горизонтальной прорезью для почты. Должно быть, имитация, этой деревне всего несколько лет от роду. Подожди меня снаружи, говорит Леннокс, я скоро вернусь. Он закрывает за собой дверь, и сквозь матовое стекло я вижу, как его силуэт растворяется в глубине дома. Я ставлю сумку на узкий тротуар и усаживаюсь на карниз окна гостиной. Сидеть совсем неудобно, но все лучше, чем стоять. Занавески за моей спиной задернуты. Чуть слышно доносятся звуки медного оркестра и радостные крики. В домах напротив никакого движения. Все на работе: тут живут люди, участвующие в карнавале сорок часов в неделю. Как-то я читал интервью с одной из жительниц – она утверждала, что для нее это в некотором роде фитнес. Мимо проходят несколько туристов, уставившись в свои экраны. Когда они сворачивают на другую улицу, я тоже достаю планшет. Сообщение от издательши: она хотела бы услышать мою реакцию, потому что так и не получила от меня ответа. Существует ведь много других вариантов, и они во мне не сомневаются. Неозвученный вопрос при этом: ты же не сердишься? Мы поколение инфантилов: сами сначала отвергаем человека, а потом больше всего беспокоимся о том, как бы он не отверг нас.
Я не отвечаю. Вокруг никакого движения, но вдруг за домами на противоположной стороне улицы что-то длинное проносится в воздухе и сразу же исчезает, что-то невозможное, и, когда оно появляется снова, я вижу, что это: летающая с бешеной скоростью по кругу огроменная металлическая жердь, такая стальная лапа с двумя сиденьями на конце, где сидят размахивающие руками фигурки, через секунду их уже не видно, но они возвращаются опять и опять, в характерном ритме, крича и размахивая руками; каждый раз, поднимаясь над домами, они кричат, это такой тонкий высокий вопль, он все еще летит ко мне, когда они уже исчезают за крышами. Чем чаще они появляются в поле зрения, тем больше мне начинает казаться, что своими криками и жестикуляцией они пытаются привлечь мое внимание, что они хотят, чтобы я что-то для них сделал. А я не могу ничего для них сделать, я не могу их освободить, да и по всей длине этой железной дуры весело поблескивают разноцветные огоньки, то есть задумано все это для увеселения. Но они все кричат и кричат, сейчас уже кажется, что с каждым кругом они протяжно зовут меня по имени, как будто они не только видят, что я здесь сижу, на подоконнике, но и знают, кто я, с каждым разом мое имя звучит все более четко и требовательно, и я чувствую радость, когда Леннокс подъезжает на машине и через опущенное стекло в дверце кричит мне: садись! Пока я там ждал, мне и в голову не приходило, что Леннокс появится откуда-то, кроме как из двери дома, за которой исчез, но удивление быстро уступает место облегчению, и, ни о чем не спрашивая, я обхожу машину и сажусь внутрь.
Глава 4
Вот садишься ты такой без всяких раздумий в машину – ну, машина и машина, ты садишься, пристегиваешься и мельком отмечаешь про себя какие-то детали, нет ли мусора на полу, удобно ли сидеть, но ты не приглядываешься специально, можешь при этом продолжать разговаривать, что-то происходящее на улице может отвлечь твое внимание, и ты садишься в машину совершенно беззаботно, не задумываясь о том, что эта машина на ближайшее время станет твоим пристанищем, что в этой машине ты безвылазно проведешь несколько дней и они покажутся тебе неделями; машина станет твоей второй кожей, она будет совсем другой машиной, нежели той, в которую ты садился, в ту машину ты уже никогда не сядешь, так же как уже не получится жить в том же самом доме, на просмотр которого ты ходил еще до того, как подписал контракт. Хотя, если задуматься, я в нее только что сел и еще не знаю, что мне предстоит провести в ней несколько дней. Я даже не сразу замечаю, что эта машина с бензиновым двигателем; всю жизнь я только на таких и ездил, для меня это самые обычные машины, но получается, что у Леннокса есть специальное разрешение – а может, и нет, я до сих пор не узнал, где он работает и что мы собираемся делать с памятью Бонзо, сейчас мы просто едем по Мерсбергену, и ему, во всяком случае, удается не наталкиваться на карнавальные шествия. Вымощенные булыжником улицы пестрят яркими полосками, разбросанными без какого-либо порядка, может быть, это такое длинное закодированное сообщение, расписанное по всем улицам деревни, и в нем зашифрована суть нашей миссии, и именно за этим мы сюда, в Мерсберген, и приехали, – но нет, это конфетти, я оглядываюсь, ожидая увидеть, как они взметаются в нашей аэродинамической тени, однако они остаются на месте, как будто их наклеили на булыжники. Я поднимаю взгляд поверх домов, но железная лапа тоже исчезла, и мне кажется, что надо помахать ей в ответ на прощание.
Как у тебя дела, спрашивает Леннокс. Хорошо, говорю я. Он криво усмехается, но не неприятно. Мы не виделись столько лет, а ухмылка все та же. Если бы у тебя все было хорошо, ты бы со мной не поехал, сказал он. С чего бы, что за бред, ты ведь меня сам попросил, про Бонзо начал рассказывать? Судя по всему, никаких срочных обязательств у тебя нет, ежедневник пустой, взял и поехал, может, тебе так и лучше, может, ты убегаешь от чего-то или от кого-то? Да нет. Хотя да, от кресла матери, от издательши, от той женщины в «Алберт Хейне». Но я молчу. Потому что это неправда. Все, что я себе в конце концов позволил, – это положил на ленту разделитель чуть громче, чем нужно. Кажется, это было так давно, а ведь мы только начали.
Дела отлично, говорю я, можешь не беспокоиться.
Постарели мы только, да? – восклицает Леннокс. Тут он прав, мы постарели, а особенно он, потому что я его сорок лет не видел, а за своим старением каждый день наблюдал в зеркале понемногу. Волосы у него поседели и истончились, кожа на подбородке обвисла, он похож на человека, которого искусственно состарили для последней части фильма, то ли гримом, то ли на компьютере. Вот, смотри! Он снимает руку с руля и протягивает в мою сторону, расставив пальцы.
Не трясется, говорю я.
Чего? Я про пятна на руках, взгляни!
Кисти у него действительно в коричневых пятнах.
Я пошел к врачу, думал, это рак кожи. А он мне: что вы, это возрастное.
Он кладет руку обратно на руль и смеется, как будто это смешно. Возрастные пятна! И сила уже не та. Помнишь, как раньше мы целыми днями таскали коробки в архиве? Сейчас-то уже так не получится.
Скажешь тоже, целыми днями. В шахматы еще играли в коридорах, на бывших полицейских ходили смотреть.
Да-да, говорит Леннокс. Но в перерывах нормально так горбатились. А с Йоханом, помнишь, когда за архивами ездили? Туда-сюда по лестнице. Даже представить страшно. Но этого больше и не требуется, слава богу. А ты как? Тоже старый и больной?
Да ничего вроде, говорю я, только иногда в голове какое-то жужжание. Может, от усталости, а может, внутреннее эхо от шороха шин. Не привык я так долго куда-то ехать.
Внутреннее эхо от шороха шин, повторяет Леннокс как под диктовку. Красиво сказано, сразу видно, что ты писатель. Это называется тиннитус. Возрастное.
Нет, говорю я, это как будто жучок в голове, пожужжит и перестанет. Если это и тиннитус, то он ищет место, где бы устроиться.
Я мог бы сказать, что у меня в голове расположилась моя мать в своем кресле, но сравнение с жучком мне больше нравится, так хотя бы объяснять ничего не придется.
Тиннитус ищет место, где бы устроиться, диктует Леннокс, опять поэтическая находка. И как это звучит?
Ну, просто, как я сказал, как жучок. БЗЗЗЗЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, БЗЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗЗЗЗЗТ, БЗТ.
Так ведь это Йохан! – восклицает Леннокс. Это Йохан разъезжает у тебя в голове на своей коляске.
Видать, так оно и есть, соглашаюсь я.
Йохан… – говорит
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
