вечер завершила историю в точности так, как хотелось ее сыну. Тот был счастлив: «с сияющими от радости глазами» следил он за «воплощением своих смелых замыслов»[22].
Мама привносила в домашнюю жизнь сказочное волшебство, она же устанавливала мир и согласие, если в том была необходимость. Когда отношения с квартировавшим в доме французским лейтенантом Тораном стали напряженными, именно она способствовала улаживанию недоразумений. В конфликтах сына с отцом она тоже всегда пыталась найти путь к примирению. Она ценила радость общения, и когда в эпоху «Бури и натиска» слава сына привела в их дом множество новых друзей – Клингера, Ленца, Вагнера, она всех их называла своими сыновьями и любила, чтобы ее называли Матушкой Айей, как мать в народном эпосе «Сыновья Эмона». Друзьям сына она давала мудрые советы. Например, когда Клингер жалуется на скуку, царившую в Гисене, где он в то время учился, она пишет ему: «Я всегда говорю – вам, поэтам, ничто не мешает идеализировать любое, пусть даже скверное место, из ничего вы можете сотворить нечто; но возвращайтесь же обратно, если Гисен нельзя превратить в город фей. Я, во всяком случае, в этом большая мастерица»[23]. Это умение матери поэтизировать действительность Гёте очень ценил. Ее манера уберегла его от искушения относиться к поэзии с чрезмерной серьезностью. В «Поэзии и правде» он пишет: «Но если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность»[24].
Чувство реальности у матери было разрежено поэзией и поэтому никогда не стесняло ее. Она умела удивляться и использовала любую возможность для веселья. Она была открыта настоящему, но не позволяла каждодневным заботам омрачать ей жизнь. Как мы читаем в одном из ее писем герцогине Амалии, она «клятвенно пообещала себе <…> изо дня в день не упускать ни одной даже самой маленькой радости, но и не препарировать их. Другими словами, с каждым днем все глубже погружаться в чистое, как у ребенка, ощущение жизни»[25]. Не пренебрегает она и подсобными средствами, помогающими поднять настроение.
И посылая лучшие вина из своего винного погреба сыну в Веймар, она в то же время «из экономии расходов на перевозку» намеревается «до последней капли выпить вина не столь хорошие»[26]. Привычку нюхать табак, от которой ей настоятельно рекомендовали избавиться, она сохраняет до глубокой старости, оправдываясь перед невесткой: «без щепотки табака письма мои были что солома – квитанции, а не письма. Но теперь! Все идет как по маслу!»[27]
Другим она тоже от души желала радости и удовольствий. Кристиану Вульпиус в письмах сыну она называет «ночное сокровище», а ей самой пишет в 1803 году: «Вы, стало быть, поправились, вошли в тело, и я этому рада, ибо вижу здесь признак доброго здоровья – и для нашей семьи это в порядке вещей»[28]. Она без стеснения говорит о телесном, в том числе и когда речь заходит об искусстве. Античные статуи, которые коллекционирует ее сын, она называет «голозадые»[29].
Она гордится своей естественностью и простотой и немного выставляет ее напоказ. Актеру Гроссману она пишет: «Но поскольку Господь одарил меня такой широкой душой, что на нее не налезал ни один корсет, и она росла и процветала в полную силу, широко раскидывая ветви, а не как деревья в скучных искусственных садах, где их обкорнают и обстригут веером, то я всегда чувствую безошибочно все, что поистине хорошо и правильно»[30]. Она любила театральную среду за ее непринужденность. Когда после переезда Гёте в Веймар и смерти его отца дом на Хиршграбен опустел, она сблизилась с актерами. С некоторыми из них у нее сложились более тесные отношения, завязалась переписка. Но длилось все это недолго. Люди приходили и уходили, с глаз долой – из сердца вон. Она и вправду жила сегодняшним днем, полагаясь на волю судьбы. Эту привязанность к настоящему унаследовал и сын, ибо ему тоже своеобразие и нужды текущего момента казались самыми важными и естественными. С большим трудом приходилось воспитывать в себе чувство долга и привычку думать о будущем. Здесь примером ему служил уже отец.
Но какой бы спонтанной и сиюминутной ни была жизнь матери Гёте, сына она от себя не отпускала никогда, при этом, впрочем, стараясь не быть ему в тягость. Ей очень хотелось приехать к нему в гости в Веймар, но Гёте не приглашал ее, разве что однажды во время революционных войн, когда оставаться в осаждаемом со всех сторон Франкфурте было опасно. Тогда он посоветовал ей перебраться в Веймар и уже начал соответствующие приготовления, но мать решила остаться во Франкфурте: французы уже не раз квартировали в доме на Хиршграбен, так что эта напасть не была для нее новой, и она отлично с ней справилась.
Гёте никогда не высказывался напрямую о том, почему не хотел видеть мать подле себя. Возможно, боялся, что в благородном и чопорном Веймаре она со своей естественностью вызовет только раздражение, и хотел избавить ее и себя от возможных огорчений. С другой стороны, в его кругу ее ценили, и ему это было известно. Так, например, с Анной Амалией они писали друг другу очень душевные письма.
Но, так или иначе, покинув родительский дом, сын не хотел видеть мать рядом с собой. Ему уже не хотелось быть «баловнем», как его называла мама. За все время между 1775 и 1808 годом – годом ее смерти – он приезжал к ней всего четыре раза. Его самого она не упрекала, но близким друзьям говорила о своем разочаровании. Его приезд всегда был для нее праздником. Банкир Авраам Мендельсон, отец знаменитого композитора, однажды в 1797 году случайно встретил их возле театра: «Возвращаясь с комедии, он вел под руку свою мать, накрашенную претенциозную старуху»[31].
Для матери сын и в детстве был любимчиком, и оставался им всю жизнь. Вслед за Гёте на свет один за другим появились еще пять братьев и сестер, но из них лишь Корнелия, которая была на полтора года младше Гёте, дожила до взрослого возраста. После смерти других детей они с Вольфгангом очень сблизились – это были непростые отношения, оставившие серьезный след в душе Гёте. Ребенком он стал свидетелем того, как один за другим умирали его братья и сестры. После смерти семилетнего Германа Якоба мать, как она сама потом рассказывала Беттине, удивлялась, что Вольфганг
