только по длинным и неуклюжим теням. И когда он приблизился к нашим окопам, мы услышали громкий голос Луканди:
— На крыльях, друзья!
У нас еще не было опыта рукопашных схваток, но мы стремительно, выскакиваем из окопов и, как один, бросаемся навстречу врагу.
— Песню! — требует капитан, и мы откликаемся огненными словами «Красного знамени», которые заставляют еще сильнее стучать наши сердца и ускоряют шаг. Мы несемся со штыками и песней, и кажется, что в одно мгновение отбиваем мавров. Четвертый батальон располагается у новых укрытий, в пятистах метрах впереди старых окопов.
Марокканцы рядом с нами. Они укрываются за, камнями и баррикадируются трупами своих товарищей. Никто не стреляет. Мы, как и враг, терпеливо выжидаем рассвета. Но около пяти часов мы решаем испробовать то, что много раз проделывал враг — перейти в наступление. Это была первая наша контратака. Марокканцы не ожидали ее. Беспощадные в своем сокрушительном и неповторимом броске, мы устремляемся к баррикадам врага и забрасываем его гранатами. На одном дыхании мы пробегаем расстояние, отделяющее нас от мавров, и через несколько минут лежим за новыми укрытиями.
Весь день не раздалось ни одного выстрела. Вокруг стояла полная тишина. Мы были так обессилены, что даже звук голоса утомлял нас. Луканди разрешил спать. Уткнувшись в одеяло, мы прилегли за камнями, охраняемые зоркими часовыми.
После сна бойцы привели себя в порядок, распределили продукты, найденные в кожаных сумках марокканцев, отправили раненых в Навальпераль, подсчитали небольшие трофеи и пополнили запас патронов.
В восемь часов вечера, когда уже смеркалось, из-за пригорка в пятистах метрах от нас появилось несколько марокканцев. Они стояли, высоко подняв руки. У них не было никакого оружия. Мы не стреляли. Мавры медленно пошли в нашу сторону, не опуская рук. И когда кто-то из нас приветливо им крикнул, — ведь это были перебежчики, — они обернулись и кого-то позвали. Вскоре к ним присоединилось человек двести. Это было радостное зрелище. Марокканцы шли с поднятыми руками и, коверкая испанский язык, кричали:
— Братья, мы — красные!
Четвертый батальон ликовал. Бойцы вышли из-за укрытий, бросали вверх шапки и дружно кричали:
— Идите к нам, братья!
Мы были готовы броситься навстречу, им и обнять их, наших обманутых врагов, убивших уже десятки наших товарищей. С бронзовыми от загара лицами рослые марокканцы шли улыбаясь. Они были уже рядом с нами, как вдруг непонятная и страшная сила обрушилась на четвертый батальон. Вокруг рвались гранаты. В руках двухсот людей, назвавших нас братьями, были маленькие ручные гранаты, которые трудно было заметить даже на расстоянии тридцати метров. И вот гранаты полетели в нас. Почва проваливается под ногами. Я жадно глотаю воздух. Короткие и острые вспышки разрывов слепят глаза и обжигают тело. Слышны разрывы гранат, стоны умирающих и яростные проклятия живых бойцов. Ошеломленные этим неожиданным вероломством, мы бросаемся за укрытия. Яростный голос Фелисе Луканди возвращает нам мужество:
— Ни один мавр не должен уйти!
Этот клич перекрывает все.
— За мной!
Только сейчас нам, оставшимся в живых, стало понятным, что коварный враг плохо рассчитал. Мы без выстрелов бросаемся за «глухарем». В дымовой завесе, еще не растаявшей после взрывов, наши штыки и приклады быстро находят врага. Откуда брались силы у бойцов четвертого батальона? Словно и не было трех бессонных ночей.
Луканди продолжал кричать:
— Ни один не уйдет!
Мы отвечали:
— Не уйдет!
Все двести мавров легли у наших окопов. Но новый враг, находившийся где-то недалеко от места боя, мог в любую минуту обрушиться на нас. Луканди опередил противника. В полукилометре от нас уже устанавливали свои пулеметы Салинас и Дельбаль. На этот раз враг не рискнул больше пойти в атаку.
Оставив охранение, мы через час покинули поле, усеянное трупами мавров.
Мы шагаем к Авиле. С флангов нас поддерживают части полка Октября. Не встретив ни одного фашиста, мы беспрепятственно приближаемся к окрестностям Авилы. Уже виден этот маленький городок, населенный когда-то двадцатьюпятью тысячами жителей. Разведка донесла, что Авила покинута фашистскими частями, и Луканди определил точное время нашего вступления в городок:
— Остается выкурить ровно одну папиросу.
Я вместе с разведывательным дозором вхожу в предместье Авилы. Нас догоняет всадник в широкополой мексиканской шляпе, надетой поверх черного платка, низко повязанного на лоб. Я узнал полковника Гонзалеса из штаба Мангады. Не слезая с коня, он спросил, кто из нас старший, и, услышав мою фамилию, передал письменный приказ:
— Поворачивайтесь с дозором и немедленно вручите пакет капитану Луканди.
Батальон отстал от нас на километр. «Почему полковник не мог сам передать приказ нашему командиру, ведь он прискакал оттуда?» — эта мысль не оставляла меня, пока я бежал с пакетом. Через несколько минут я стоял перед капитаном. С недоумением прочитав приказ, он протянул его мне. На листке бумаги мелкими наклонными буквами было написано: немедленно отойти от Авилы и вернуться в Навальпераль, Объяснений никаких.
Мы возвращались молча, подавленные непонятной нам механикой войны. Ведь до Авилы только одна папироса, как выразился капитан, а отсюда можно было уже начать по-настоящему гнать врага. Луканди прекрасно понимал многозначительное молчание своих бойцов. На коротком привале, где мы подсчитывали наши трофеи, брошенные врагом у ворот Авилы, — здесь было четыре пушки, шесть пулеметов, сто тридцать лошадей, семь грузовиков и пятьсот комплектов обмундирования, — Фелисе Луканди произнес самую короткую из своих речей:
— Друзья, приказы не обсуждаются.
Тогда Панчовидио спросил, поднимая руку:
— Разрешите, товарищ капитан.
Луканди молча кивнул головой в знак согласия.
— Мы шли, когда по нас стреляли, — начал Панчо, — и вдруг останавливаемся, когда ни одна винтовка не направлена на батальон. Непонятно, товарищ капитан.
— Приказы не обсуждаются, — строго повторил Луканди и примирительно добавил: — Командование опасается, что мы оторвемся слишком далеко вперед и понесем излишние потери.
Мы приближались к местам недавних боев. Была ночь. Все молчали. Перед моими глазами почему-то все мелькала широкая мексиканская шляпа, черный платок полковника, мелкий и косой его почерк. Я был уверен, что о том же думает и капитан. Слишком уж непонятным был приказ об отступлении.
В Навальпераль мы вошли засветло. Здесь нас ждал приказ военного министерства. За победу над марокканцами, первыми иноземными войсками, с которыми встретились в эти дни бойцы республики, нашему четвертому батальону предоставлялся трехдневный отдых в Мадриде и денежная премия каждому по двести пезет. Кроме того, три бойца батальона получали звание сержанта. В их числе был и я.
Последнюю ночь перед отъездом в столицу я провел в «соборе марксизма» — домике Луканди. Он мне показал портрет своей матери и читал ее письма.
— Ушел за спичками
