к семи корзина была до верха. Хоакин всегда говорил, что жадность – это плохо, так что засиживаться я не стала, хотя можно было надёргать ещё два раза по столько же, и рванула на рынок.
Полкорзины у меня сразу взяла ди Виейра, у неё своя травиловка прямо за почтой. Ну как травиловка, это я, конечно, не со зла, готовит она так, что на запах полгорода пройти можно. Ну, и платит хорошо, честно. Ну и потом пошло-поехало… Хоакин ко мне завернул, как всегда, разряженный как на свадьбу, рожа серьёзная, спина колесом, на спине – Лу.
И ещё глаза серые, как океан, и улыбка такая половиной рта, то появится, то исчезнет, будто померещилась.
Так бы и смотрела, честно.
– Посмотришь за ней? – и сразу сеструху сгрузил рядом со мной. – Тали, а, выручишь? У меня заказы в разных концах города, я столько не потяну с ношей.
– Если конец не тянет, это не ко мне, это к Маман Муэртес.
Он покраснел, конечно. Но не обиделся – а чего, знает же меня. Сказал только:
– Ты зачем так, я же не это имел в виду…
– Не знаю, кого ты там имел, но не меня точно, я б запомнила… Ладно, вали уже отсюда со своим концом, раз ничего не покупаешь. Ишь, торчит, солнце загораживает.
Ну, на самом я только обрадовалась. Лу клёвая. И тихая. Когда не надо – не мешается, играет сама с собой. Думала, вот допродам, пойдём купаться, может, и Хоакин потом подтянется…
Мечты, мечты.
Он не раздевается никогда. Стесняется, что сутулый. Дурак.
Насчёт торговли я как в воду глядела, кстати. Рыбу почти всю разобрали, и скоро так, Жоао даже без своего «сан-петера» остался – ну и хрен с ним, нечего ушами хлопать. Кто раньше пришёл, тот и покупатель, всё по-честному… Ну, пару рыбин я себе заныкала. Думала, может, перед пляжем домой завернуть, ну, пожарить по-быстрому, Лу покормить, она вон какая тощая.
Так я собиралась.
И вдруг появилась наглая такая рука, в перчатке с заклёпками, и нырк в корзину. Прямо по-наглому, да? Ушлёпок какой-то, а с виду приличный – костюм такой чёрный, прям как у пастора, рубашка красная, на пальце кольцо, прям поверх перчатки.
– Шесть реалов с тебя, амиго! – Я цену специально накинула, нечего выделываться. – Оглох, что ли? Пошуруй рыбьим хвостом себе в заднице, очень от глухоты помогает.
Я вот говорила, а у самой язык вдруг обожгло. И Лу на меня уставилась и тихонько за локоть начала щипать. Вот прямо так, смотрит глазищами, как у Хоакина, и щипает. Жуть.
А ублюдок этот, с перчатками, остановился.
– Сколько, говоришь, должен? – спросил и обернулся.
И у него, святая Мария, лицо белое-белое. Тут надо полной дурой, хуже Терезы, быть, чтоб не просечь фишку. Фортунато, собственной персоной, чтоб ему в преисподней гореть.
В такие моменты, когда страшно до усрачки, я дурею. И молчать не могу.
– Сколько, сколько – апельсина дольку, апельсина жгучего, тухлого, вонючего… Ладно, четыре давай, я сегодня добрая.
Он сощурился и глянул на меня – как бритвой по лицу, честное слово, не сойти мне с этого места, если вру. И сказал:
– Я тоже добрый. На, держи. До вечера хватит.
И кинул мне монетку. Мелкую, в пятьдесят сентаво.
А я, дура, поймала.
В общем, я глядь по сторонам, а его уже нету. Хотя можно подумать, что если б я извинилась, он бы передумал… Рыба остальная, кстати, протухла и зачервивела, пришлось вместе с корзиной выкинуть. А монета у меня к ладони так и прилипла. Я её и так, и этак, и мылом, и ножом пыталась поддеть – только порезалась. А Лу всё это время рядом сидела, ревела. Я как неё, плаксу, посмотрела – так до тупой моей башки и дошло наконец: жить мне ровно до заката, повезёт, если мучиться не буду. Мелькнула даже шальная мыслишка, может, с Мыса Утопленников прыгнуть, чтоб этому рыбоглазому не доставаться…
А потом я подумала: а вот хер тебе, кто бы ты ни был. Обойдёшься.
Стиснула зубы, значит, рюкзак набила пойлом, которое ещё от папаши осталось, Лу подсадила на локоть и пошла искать Хоакина. К Маман Муэртес, знаете ли, с детьми соваться – это вообще без мозгов надо быть.
Хоакин сразу просёк, что я в дерьме по самую макушку.
– Так, – он Лу подсадил себе на спину и посмотрел на меня в упор. А глаза такие, знаете… Как океан. Вот когда зима, и небо хмурое, знаете такой цвет? Серый, серый, зеленоватый, и раз – проблеск, аж слепит. – Тали, что с тобой случилось?
Я отвернулась.
– Не твоё дело, – сказала. – Сначала с концами своими научись управляться, потом к девушке подкатывай.
Сказала и сама подумала: «Только уже не ко мне».
А эта мелкая хитрюга, Лу, ему всё как на исповеди выдала. И про Белого Фортунато, и про монетку, и про вечер этот сраный. Хоакин цап меня за локоть свободной рукой и держит. И взгляд у него стал такой, знаете… в общем, как будто туч прибавилось.
– Нет, Тали. Я тебя одну не отпущу. Ты куда собралась?
Я ему врать никогда не умела. Вот никогда. Ну, и сказала. А он кивнул такой спокойный, словно ни монету ни видел, ни запаха тухлятины от меня не чуял:
– Пойдём вместе. Я иногда для неё шью, может, она подобрее будет ко мне. Ты всё-таки, – он замялся, – ещё совсем юная. По её меркам.
Ну да, это он был, конечно, прав. Тереза, когда к ней сунулась, постарше была… С другой стороны, мне терять нечего. Не один сгубит, так другая, какая разница-то, а?
Хоакин, дурила, увязался со мной. И Лу тоже потащил.
Шли мы на своих двоих. На одном велике втроём не доедешь, а в машину бы нас не пустили – с таким-то рыбным душком. Шли сначала людными местами, потом свернули к окраинам… Весь чёртов Коста-да-Соль вымер. Тут народ подлянку жопой чует, когда Белый Фортунато в городе – все по домам сидят. И мне бы сидеть, идиотке, да поздно.
Не знаю, как, но вышли мы на объездную дорогу. Я спорить не стала, Хоакину видней, если он с заказами к Маман Муэртес ходит… В общем, тащились мы по обочине, пыль глотали, я повороты считала, чтобы отвлечься. Всё-таки день уже к вечеру клонился. И вдруг Лу сказала:
– Тали, а Тали, а это неправильная дорога, да?
Я хотела ответить, мол, к брату приставать, он
