рада, что поеду туда, где поклонники повеселее.
– Так вы едете в Лондон искать поклонников? – ревниво воскликнул я.
– Отчего же, если судьба их пошлет.
– А меня вы забудете там?
– Конечно, если вы не явитесь сами напомнить о себе. «С глаз долой – из сердца вон!» – знаете пословицу?
– А если я приеду? – спросил я, вдруг окрыленный надеждой.
На этот раз девушка не ответила, как обычно, насмешкой, а сорвала с дерева листок и стала медленно разрывать его на части.
– Ну, знаете, – заговорила она, – я думаю, если вы явитесь, то, пожалуй, пожалеете, что приехали, если только к тому времени не забудете меня окончательно сами.
– Забыть вас? Никогда, пока я жив! Можно мне приехать?
– Разумеется, поскольку ваши средства и ваш гардероб позволят вам это… Ну, не злитесь! Приезжайте, мой миленький Симон! Ведь мы – друзья, не правда ли? Вот я возьму вас под руку, чтобы вы перестали злиться. Слышите, Симон? – Ее глаза смотрели на меня, как бы прося прощения, но в глубине их все-таки светился далекий огонек насмешки; она ласково гладила мою руку и продолжала: – Конечно, вам надо приехать в Лондон. Ведь Барбара Кинтон там, а вам, если я не ошибаюсь, есть в чем попросить у нее прощения.
– Если я приеду в Лондон, то только ради вас, – заявил я.
– Нет, неправда! Вы приедете, «чтобы любить там, где любит король, знать то, что он скрывает, и пить из его чаши». Ваша высокая участь не имеет ничего общего со мной.
Она отошла и улыбаясь сделала мне низкий реверанс.
– Только, только ради вас! – упрямо повторял я.
– Тогда, значит, меня будет любить король? – спросила она.
– Боже сохрани! – горячо воскликнул я.
– Да почему? Не спешите со своим «Боже сохрани»! Что же, любовь короля хуже вашей, мистер Симон?
– Моя любовь – честное чувство, – горько ответил я.
– Ну, конечно. В деревнях только и говорят, что о честности. Я видела в Лондоне короля: он – очень красивый господин.
– Может быть, вы видели и королеву?
– Разумеется. Ах, это вас смущает, Симон? Ну хорошо, я не права; здесь, в деревне, надо быть добродетельными. Но когда вы будете в городе, то будете таким же, как и все. А через десять минут мне надо быть дома; не стоит ссориться; пусть у вас будет обо мне лучшее воспоминание, чем о Барбаре Кинтон.
– Как я найду вас, когда приеду в Лондон?
– Спросите первого встречного, помнит ли он Сидарию, и вы найдете меня немедленно, как только пожелаете.
Больше я ничего не мог добиться от нее.
– Уже поздно, мне надо идти, – сказала девушка, подойдя ко мне ближе. – Бедняжка Симон! Вам это не нравится, но – не беда: когда-нибудь вы сами посмеетесь над этим.
Она говорила тоном старшей сестры.
Вместо ответа я крепко обнял ее и расцеловал. Она отбивалась, громко смеясь. Мне пришло в голову, что Барбара не стала бы делать ни того, ни другого. А Сидария смеялась. Я выпустил ее и, склонив колена, поцеловал ее руку так почтительно, как сделал бы это, если бы она была Барбарой. Она не была ею, и, кто она, я не знал, но я любил ее, и моя выходка, казалось, тронула ее. Она наклонилась ко мне с милой, чуть-чуть сострадательной улыбкой и шепнула:
– Бедный Симон, бедный Симон! Целуйте теперь мою руку – это не причинит вреда никому, и, может быть, я буду охотно вспоминать об этом поцелуе.
Она наклонилась и поцеловала меня в лоб, ее волосы коснулись моего лица. Я посмотрел ей в лицо, и мне показалось, что ее ресницы были влажны. Она рассмеялась, но этот смех походил на сдержанное рыданье, и ее голос звонко прозвучал в чистом вечернем воздухе.
– О, что я за наивная дурочка!
Сидария повернулась и пошла от меня, легко ступая по траве, ни разу не оглянувшись. Я следил за нею немигающими глазами, полными слез.
– О, моя юность! О, моя свежесть!
III
МЕЛОДИИ СУЕТНОГО СВЕТА
Вскоре после отъезда Сидарии последовали обстоятельства, которые волей-неволей отвлекли мои мысли от любовных интриг. В этих событиях моя мать видела благодетельный перст Провидения, а пастор – начало исполнения пророчества Бетти Несрот.
Сорок лет тому назад дядя моей матери открыл в Норвиче суконную фабрику, имея в виду, что люди всех политических партий и всевозможных религиозных взглядов все-таки должны думать о своей одежде; благодаря этому он прожил свой век благополучно и сильно развил дело. У него не было ни времени, ни желания жениться; теперь, будучи уже стариком и питая сильную привязанность ко мне, он пожелал сделать меня наследником своего значительного состояния, если я, конечно, окажусь достойным этого. Доказательство, которое он требовал, было невелико, хотя и очень несносно для меня. Вместо того, чтобы ехать в Лондон, я должен был отправиться в Норвич и жить там вместе с дядей, услаждая последние годы его жизни, и, не будучи связан совершенно его ремеслом, все-таки кое-чему учиться, приглядываясь к жизни и людям.
Итак, я отправился в Норвич, хотя и не особенно охотно. Там я провел целых три года, ухаживая за стариком и развлекаясь всеми доступными в таком большом городе способами. Однако разум и юность – плохие товарищи; все это время я жил, как иудей в пустыне аравийской, беспрестанно мечтая о земле обетованной. Немногое из того времени сохранилось в моей памяти, да и то я не часто вспоминаю: его заглушают события, происшедшие до и после этого периода моей жизни.
Смерть дяди освободила меня. Я искренне оплакивал любившего меня старика, огорченного моим отказом продолжать его дело, так как я предпочел свободу и только часть его большого состояния всему капиталу, если бы остался хозяином его фабрики. Выбери я последнее, и я прожил бы мирно свой век и умер бы богатым человеком. Но я не раскаиваюсь, и теперь сделал бы то же самое.
Мне было около двадцати двух лет, когда я вернулся в родительский дом, правда, настоящим провинциалом, но со средствами, за которые многие франты отдали бы охотно свой светский лоск. Три тысячи фунтов, вложенных в дядино предприятие, давали мне порядочный и верный доход, придававший мне совсем другое значение в семье, чем три года назад. На такие средства можно было жить хотя скромно, но прилично, можно было даже поехать в Лондон. Сестры стали относиться ко мне гораздо
