казалось, вымер. Я шел через бульвар к костелу. От клумб поднимался дурманящий запах ночного цветка табака. Украдкой оглянувшись, я присел к клумбе и нарвал букетик цветов. Мысленно я поругивал себя. Ну разве можно коменданту, лицу, на которое возложена ответственность за город и его обитателей, так некрасиво поступать? Цветы тоже народная собственность. Совесть погрызла меня — я выставил «оправдание». Не могу же я прийти к девушке без цветов, а купить негде.
Зося ждала у костела. Под луной ее голубое платье казалось совсем воздушным, прозрачным. Она прикрепила белую звездочку табака к волосам, и мы медленно пошли по пустынному городку.
— Вы знаете, пан лейтенант, я нарушаю постановление пана коменданта, — кокетливо улыбнулась Зося.
— Во-первых, я не пан, во-вторых, у меня есть имя, а в-третьих, какое еще постановление?
— А то, где запрещается цивильным ночью ходить по городу.
— Ничего, панна Зося. Я разрешаю.
Мы рассмеялись.
Зося взяла мою фуражку и растрепала мне волосы. Я посмотрел ей прямо в глаза.
— Зося, — что-то замерло в груди, — Зося! — Я перевел дыхание. — Я хочу вам сказать.
— Цо?
Я смутился. Я хотел сказать Зосе то, что никогда и никому еще не говорил, а первый раз должно быть это очень трудно.
За городом захлопали зенитки. Послышалось нудное порывистое гудение одиночных самолетов.
— Зося, я хочу сказать вам…
Где-то ухнуло, дрогнула от ударов земля.
— Зося…
Что нам ворчанье зениток, что свист бомб, завывание пикировщиков. Передо мной — два глубоких озерка, а в них дрожат лунные блики… Это глаза Зоси. Ничего и никого вокруг нет. Существует только она, только она одна — больше ничего и не надо.
Проснулся я часов в десять. В окно врывался начальственный бас. Умывшись, я спустился вниз и вышел во двор. У кирпичной стены выстроились солдаты, перед ними расхаживал старшина, распекая нерадивых за разные проступки. Увидев меня, он оглушительно скомандовал:
— Смиррр-на!
— Вольно! Где капитан?
— Уехал на станцию, — коротко доложил старшина, — ее ночью бомбанули.
Я пошел завтракать. Вскоре к моему столу подошел запыленный с шоферскими очками на фуражке Степанов.
— Сиди, сиди, — добродушно заговорил он, — питайся.
— Вы были на станции?
— Был. Бомбили ее ночью. Паровоз подбит. Есть повреждения на линии.
Капитан рассеянно отхлебнул чаю, откусил кусок галеты.
— Странное дело, понимаешь, — задумчиво проговорил он. — Если на станции нет эшелонов, то бомбежки в эту ночь не бывает. Стоит только появиться поезду — жди гостей.
— Н-да. Противник поразительно догадлив.
— Догадливость подозрительная.
— Пожалуй, так. Я тоже думаю — следят подлецы.
— А если рация?
Капитан посмотрел на меня в упор.
— Верно земляк. Она. Ну погодите братцы-кролики. Мы вас запеленгуем.
— Дежурный! — крикнул капитан, — старшину ко мне. Живо!
Прибежал запыхавшийся старшина.
— Гусаров, слетай на мотоцикле к соседям. Записку передашь подполковнику Горбатову.
В двенадцати километрах от города стояла танковая бригада. К вечеру старшина приехал в сопровождении машины.
— Приехали ловцы чужих раций, — улыбнулся капитан. — Скоро пойдем на охоту.
Вечером мы готовились к «охоте». Радисты-пеленгаторы возились со своей сложной аппаратурой. Капитан разрабатывал план прочески, я инструктировал отобранных для ночной операции солдат. Цель ее их очень удивила. Лобастый Малоличко никак не мог примириться с мыслью, что где-то в городе, может быть, совсем рядом, прячется ловкий, хитрый, коварный враг, который в любой момент может нанести удар в спину.
Когда стемнело, ко мне подошел взволнованный старшина.
— Как же так, товарищ старший лейтенант. Почему меня не берете?
— Останешься, старшина, в комендатуре.
Старшина вздохнул, покрутил чубатой головой.
— Жаль, хотелось бы пойти с вами.
Ночью мы обшарили весь город, исходили его из конца в конец — рации не было. Капитан ворчал на пеленгаторов, те тормошили свою премудрую установку — толку не было.
Под утро прилетел самолет, спокойно сбросил груз на пути; только чудом уцелел подошедший эшелон с боеприпасами. Капитан рвал и метал.
В эту ночь мы так и не ложились. Три ночи подряд крутились мы в районе станции, но рации так и не нашли. Две ночи, правда, выдались спокойные. Фашистские бомбардировщики пролетали над станцией два-три раза за ночь, но не бомбили — как будто знали, что станция пуста. Вечером третьего дня на станции остановился эшелон с продовольствием и обмундированием. В ту же ночь от него полетели щепки, а привокзальная часть города оказалась завалена консервными банками, выброшенными силой взрыва. Капитан неистовствовал, вытребовал других пеленгаторов, с другим аппаратом, а толку не было.
— Ты подумай, — горячился он за обедом, — как только станция пустынна — они летают, но не бомбят, стоит прибыть эшелону — летят гостинцы. Черт знает что!
Я и сам ломал голову над загадочными бомбежками и решил во что бы то ни стало разгадать эту фашистскую загадку. Прошло еще несколько дней, настолько напряженных, что они показались минутами.
Как-то утром я сидел в комнате капитана, приводя в порядок нашу канцелярию. Сам Степанов был в городе, поэтому я с удобством развалился в его мягком кресле. Кресло некогда принадлежало какому-то сбежавшему фашистскому чиновнику, на его спинке был мастерски вырезан хищный германский орел.
Я просидел около часа и окончательно убедился в том, что призвания к канцелярской деятельности у меня нет. Всякие там «входящие», «исходящие» вызывали отчаянную, до боли в скулах зевоту. Но вот хлопнула дверь, и высокий подтянутый офицер отвлек меня от нудного дела.
— Вы комендант города?
Офицер носил майорские золотые погоны, видимо, приехал из тыла. Он был очень красив, выглядел весьма воинственно, возможно, оттого, что лихо, по-кавалерийски, закручивал пышные пшеничные усики. Но больше всего меня поразило обилие наград. Такого количества я ни у кого из простых смертных не видел.
У меня самого есть кое-что, у командира полка, где я когда-то служил, ордена занимали половину груди, но у этого лихого вояки не грудь, а целый иконостас, и главное — ни одной медали! Но офицеру было некогда вникать в мои душевные переливы.
— Вы что язык проглотили? А н-ну встать! Встать говорю! Смирно! Почему не приветствуете?
Я вскочил, вытянулся, но ливень грубых нравоучений не иссяк:
— Распустились, а еще комендатура!
— Товарищ майор, я не привык…
— А я не привык, чтобы меня перебивали. Этакая распущенность. Этакое безобразие, мальчишка!
— Я вас прошу…
— Что? Всякая тыловая вошь будет…
Это уж слишком. Я молча выдвинул ящик стола, вынул свой парабеллум, оттянул затвор, загоняя в ствол патрон. Майор стих. Остановился на полуслове.
— Еще одно слово и больше вам говорить не придется! — Майор прикинул, кто из нас быстрее может применить оружие, посмотрел на свою застегнутую кобуру, обмяк окончательно.
— Ты извини, старшой. Погорячился. Бывает. Зубы,
