стал я замечать, что косо все на меня посматривают. Особенно автоматчик Васька Шмаков. Ох и въедливый белобровый черт! Хоть и друзья мы с ним, а случая подковырнуть ни за что не упустит.
— Нашему Иванченко, — говорит Шмаков, — фантазия не позволяет придумать что-нибудь получше горохового супа и пшенной каши-концентрата. Да и то каша у него через день пригорает… У такого повара ну совершенно без всякого азарта ложкой орудуешь.
Обидно слушать, а возразить нечего. Правильная критика. Пригорала каша. Не отказываюсь, случалось. Не доглядишь оком, поплатишься боком.
Да если говорить начистоту, какой из меня, с позволения сказать, повар? Отроду им не был и быть не собирался. До войны слесарил на заводе в Миргороде. Река там Хорол… Ну и приходилось иной раз на рыбалке стряпать. Загонишь, бывало, в землю две рогульки, котелок между ними на железном пруте висит. И в нем кое-как ушицу либо кашу сварганишь. Вот и весь мой кулинарный стаж.
От этих переживаний стал я такой веселый, как Рябко на привязи. Прихожу к старшине и говорю: так, мол, и так, не могу больше насмешек терпеть. У меня тоже гордость имеется. Замену давайте. На день-другой кашеварить брался, а уже вторую неделю лямку тяну.
Но тут, на мое счастье, пополнение в полк пришло. Пронюхал я, что имеется среди новеньких бывший повар какого-то харьковского ресторана. И не кто-нибудь, а первой руки повар. Просто находка для нашей роты.
В общем, не знаю, как там старшина действовал, а только повар тот — Черешня Федор Алексеевич — к нам попал.
Человек он оказался видный, степенный, но молчаливый на редкость. Хорошо, если за целый день десяток слов сквозь зубы пропустит. Бывают же такие! И пустую болтовню слушать не охотник. Буркнет: «Острый язык — дарованье, а длинный — наказанье» — и в сторону отойдет.
На фронте Черешня впервые. Необстрелянный. Новобранец, так сказать.
Подвел я Черешню к нашей полевой кухне и говорю:
— Надевай, Федор Алексеич, колпак, бери в руки черпак и орудуй. Человек ты в летах (всех старше тридцати я тогда почти пожилыми считал), в самый раз тебе на кухне хлопотать. Служба тут непыльная, спокойная, не в штыковую атаку ходить… А я как был в первом взводе, там и останусь. Хотел уже сегодня на свое законное место уйти, да старшина велел с тобой пару деньков побыть, пока ты в курс наших порядков войдешь.
Кивнул Черешня головой и за работу.
Посмотрел я, как все у него в руках спорится, и подумал: «Да-а, дело свое человек знает…» Я, бывало, шарах в котел овощи, и ладно. А Черешня по-иному: мелко-мелко лук накрошил, морковь, поджарил их на сале, а уж затем котел заправил. Куда-то смотался, лаврового листа раздобыл, укропчика. Вроде бы мелочишка, а вкус у варева иной. Духовитый супец получился, что и говорить. И каша на славу. Из тех же продуктов, что и мне выдавали, а совсем другой коленкор…
В общем, правильно и справедливо меня Шмаков пропесочивал: не за свое дело не берись.
Подошло время обедать. Поднял Черешня крышку котла, и запах вокруг такой пошел — отдай все, и мало!
Самым первым, известное дело, Шмаков заявился. Носом повел, блаженно прищурился.
— Вот это да-а! — говорит. — Не кухня, а двухколесный ресторан. — Покосился на меня и добавил: — Сразу видно, что власть на кухне переменилась.
Шмаков протянул Черешне котелок.
— Котлет де-воляй и ромштекса здесь, видать, не дождешься, но мы люди негордые. И на перловый суп согласны… Ты мне, товарищ повар, сразу и добавку давай, чтоб ноги понапрасну не бить. И снизу зачерпни, пожиже чтоб… Очень я жидкое уважаю…
Ну все, конечно, смеются. Каждому понятно, чего Шмаков хочет.
Налил ему повар. Мяса столько — ложку поставь, не упадет. Заглянул Шмаков в котелок, головой покачал, удрученно вздохнул:
— Ничего, до вечера как-нибудь перебьюсь, зато на ужин две порции получу.
Уселся на пенек, зажал котелок между колен и, потирая руки, весело повторил:
— На ужин две порции получу — на себя и на Иванченко.
— Это почему же ты мою порцию будешь получать? — удивился я.
Шмаков ухмыльнулся.
— Знаешь, мудрецы советуют: завтрак съешь сам, обед раздели с товарищем, а ужин отдай врагу. Мы же с тобой, известно, большие друзья, но надо же кому-нибудь наказы мудрецов выполнять.
Ребята давятся от смеха, Шмаков хоть бы что, даже не улыбнулся.
Пообедали, Шмаков достал из кармана вышитый шелком кисет, скрутил цигарку чуть ли не вдвое толще винтовочного патрона, грудь выпятил, спрашивает басом:
— Ну как, солдатики, пайка хватает?
Все уже знают, о чем речь, но в несколько голосов отвечают:
— Хватает, даже остается.
— А куда остатки деваете?
— Доедаем, даже не хватает!
Шутка, конечно, неновая, не раз ее слышали, но и на фронте людям посмеяться охота…
На рассвете нажали наши, прорвали немецкую оборону и пошли вперед. А в наступлении большая расторопность нужна, чтобы бойцов вовремя накормить. Потому что рота на месте не стоит. Только что тут была, а к вечеру, глядишь, за десять километров ее ищи.
— Видишь, — говорю Черешне, — как противотанковая артиллерия действует? Огнем и колесами пехоту сопровождает. Так и нам с тобой, Федор Алексеич, нужно. Кашей, так сказать, и колесами роте помогать. На голодный желудок, сам понимаешь, не очень-то повоюешь. А как получит красноармеец горячий приварок, так и настроение у него, ясное дело, боевое.
Запряг я Алмаза в двуколку. На козлах вместо ездового умостился. Рядом Черешня. Поехали роту догонять.
За ночь пыль на дороге отсырела. Мягко катятся кованые колеса.
На перекрестке замечаю фанерку с надписью: «Стой! Опасно! Дорогу просматривает снайпер».
«Уже не опасно, — думаю. — Был снайпер, да весь вышел. И след, поди, простыл».
Миновали по объезду давным-давно взорванный мост на нейтралке. Дальше пошли противотанковые ежи — сваренные крест-накрест металлические балки. А вот и обозначенный вешками проход в проволочном заграждении. Темными амбразурами смотрят на нас молчаливые, уже нестрашные немецкие доты, дзоты, железобетонные колпаки…
Придержал коня, дал Черешне рассмотреть подбитую самоходку с намалеванной на броне пантерой. Ствол пушки разворочен прямим попаданием и похож на какой-то нездешний цветок с огромными стальными лепестками.
Наши артиллеристы постарались и в ходовую часть еще добавили. Нескольких траков у самоходки как не было.
Где-то впереди гудит, громыхает, ухает… Бойко бежит наша вороная лошадка. К стрельбе она привычная, только ушами настороженно прядает да хвостом от оводов отмахивается.
Глянул я сбоку на Черешию. Бледноват он чуточку, губы сжал, но молчит по своему обыкновению.
Кончился лесок. Дальше место открытое. Видно, как снаряды рвутся,
