народу.
В «Любовных письмах», перекликающихся с «Максом Хавелааром», Мультатули подсчитывает, что лишь за пять лет управления голландского генерал-губернатора у жителей острова Ява было отнято не менее двух с половиной миллионов буйволов, стоимостью в пятьдесят миллионов гульденов.
На протяжении последующих пятнадцати лет выходит семь томов произведений Мультатули, объединенных общим названием «Идеи»: две книги романа «История маленького Питера Воутера», антимонархическая пьеса «Школа князей», публицистический дневник, новеллы, сказки и афоризмы, а также книга размышлений на научные темы.
Мультатули возвращается в этих своих произведениях к индонезийцам. Тема эта для него как незаживающая рана, которая опять и опять открывается. И, почти отчаявшийся быть услышанным, Мультатули еще и еще раз взывает к совести дрогстоппелей и вавелааров.
Долгие годы он не терял надежды, что покончить с бесчеловечностью колониальной эксплуатации можно руками тех, кто ее насаждал, кто был в ней больше всего заинтересован. В этом была его трагедия, трагедия гуманиста-одиночки. Страстная критика, с которой выступал Мультатули. в период подъема капитализма в Голландии, звучала с большей остротой, нежели предполагал сам автор. Но по существу это была критика с мелкобуржуазных позиций. Это был социально бесперспективный, недейственный гуманизм одинокого правдоискателя. Мультатули напоминает врача, правильно описывающего симптомы болезни, но не знающего против нее средства. Значение Мультатули не в его позитивной программе освобождения индонезийцев, — такой программы у него, собственно, и не было, — значение Мультатули главным образом в резком осуждении бесчеловечного колониализма.
В современных буржуазных учебниках истории голландской литературы предпочитают говорить о Мультатули как о провинившемся чиновнике, уволенном с государственной службы. Богатое литературное наследие писателя, «глубоко запустившего когти льва в дряблое тело Голландии», мало изучено.
Мультатули чутко улавливал приближение больших событий освободительной борьбы в Индонезии и возвещал о них задолго до того, как этим событиям суждено было свершиться.
Саиджи в «Максе Хавелааре» погибали на кинжальных штыках голландских солдат. Саиджи нашей эпохи, их прямые потомки, вступили на «законный путь насилия», который сто лет назад предвещал Мультатули. Когда-то раздробленные и натравливаемые друг на друга, Саиджи стали ныне единым восьмидесятимиллионным народом, который сбросил навсегда ярмо колониального рабства и строит свою независимую демократическую Индонезийскую республику. И в этой великой победе, несомненно, есть доля и голландского писателя Мультатули.
М. Чечановский
Светлой памяти Эвердйны Юберт, баронессы ван Вейнберген, верной супруги, любящей и самоотверженной матери, благородной женщины.
Мне часто приходилось слышать сожаления об участи жен поэтов, — и, несомненно, для того чтобы с достоинством пронести через вею жизнь такой тяжелый удел, надо обладать многими добродетелями. Редчайшее соединение в женщине самых высоких качеств в данном случае не более, как только необходимое условие, далеко не всегда достаточное для совместного счастья. Постоянно чувствовать присутствие музы при интимнейших беседах; поддерживать и выхаживать поэта, вашего мужа, когда он возвращается к вам раненный разочарованиями; или же наблюдать, как он устремляется в погоню за химерой... Такова обычно жизнь, какую приходится вести жене поэта.
Да, но наступает и пора вознаграждений, час увенчания лаврами. Творения гения своего поэт благоговейно опускает к ногам женщины — своей законной супруги; к коленям Антигоны, которая служит ему, «слепому страннику», поводырем в этом мире.
Ибо не заблуждайтесь на этот счет: почти все потомки Гомера — каждый в большей или меньшей степени и каждый на свой лад — слепы. Правда, они видят то, чего не видим мы; их взоры устремляются выше и проникают глубже, нежели наши; но зато они ничего не видят прямо перед собой на дороге и обязательно споткнулись бы и разбили себе нос о самый мелкий камешек, если бы им пришлось брести без поддержки через прозаическую долину повседневной жизни.
Анри де Пэн.
* * *
Судебный служитель. Господин судья, человек, убивший Барбертье, здесь.
Судья. Этот человек должен быть повешен. Как совершил он преступление?
Судебный служитель. Он разрезал ее на маленькие кусочки и посолил.
Судья. Он поступил очень дурно. Его надо повесить.
Лотарио. Господин судья, я не убивал Барбертье! Я кормил ее и одевал и заботился о ней. Я могу выставить свидетелей, которые подтвердят, что я — хороший человек, а вовсе не убийца.
Судья. Вас надо повесить! Вы усугубляете свое злодеяние самомнением. Неподобает человеку, который... который в чем-то обвиняется, считать себя хорошим.
Лотарио. Но, господин судья, есть свидетели, которые это докажут. И если меня обвиняют в убийстве...
Судья. Вы будете повешены! Вы разрезали Барбертье на кусочки, посолили, да вдобавок высокого о себе мнения... Три тяжких преступления! Кто вы такая, добрая женщина?
Женщина. Я — Барбертье.
Лотарио. Слава богу! Господин судья, теперь вы видите, что я ее не убивал!
Судья. Гм... да... так! Но как же насчет посола?
Барбертье. Нет, господин судья, он не солил меня. Напротив, он сделал мне много хорошего. Он — благородный человек.
Лотарио. Вы слышите, господин судья? Она подтверждает, что я — хороший человек.
Судья. Гм... но третий пункт обвинения остается в силе. Служитель, уведите этого человека, — он должен быть повешен. Он виновен в самомнении. Писец, занесите в протокол...
(Из неизданной пьесы.)
Глава первая
Я кофейный маклер и живу на Лавровой набережной, № 37. Не в моих привычках писать романы и тому подобные вещи, и немало времени прошло, пока я решился заказать две лишние стопы бумаги и приступить к сочинению, которое вы, любезные читатели, только что взяли в руки и которое вам придется прочесть, будь вы кофейные маклеры или что-нибудь другое. Мало того, что я никогда не писал ничего похожего на роман, я не склонен даже и читать подобные вещи: ведь я деловой человек. Давно уже я задаю себе вопрос: какая польза от подобных сочинений? Я прямо поражаюсь бесстыдству, с которым поэт или романист требуют от нас веры в то, чего никогда не было, да и быть не могло. Если бы я в самом деле, — а я кофейный маклер и живу на Лавровой набережной, № 37, — сообщил принципалу, а принципал —
