прозвучал скрипящий, сухой, кашляющий через слово голос отца сквозь растянутую улыбку.
Лёша не мог ответить, сознание и вправду не знало и никогда не узнает, как ему отвечать такому. Лишь единственная мышца на шее, из всего его тела, производила движения, словно подсказывала остальному организму.
– Что ты стоишь, ублюдок, словно у меня на лбу что-то написано?!
Паника – это состояние невероятной реакций и внезапно высохший организм Лёши это доказывал. Глаза медленно-медленно поднялись на лоб, где, словно ножом сквозь кожу и по кости, было написано:
– Тро-о-пки-и! – читал вместе с сыном отец, специально растягивая для недотёпы сына слоги.
– Что, стоишь, ублюдок?! Дай обниму!
Труп дёрнулся, подался вперёд, разваливаясь на ходу, в стремление выскочить из машины через лобовое стекло и, если бы Лёша не успел отскочить, он бы схватил его, но промахнулся и шлёпнулся, лопнув, как пакет с водой, развалившись на гнилые потроха и личинки опарыша, копошащиеся белыми тельцами. Лёша не видел этого и даже не слышал – он бежал, чувствуя ржавую влажную прохладу от тысяч разлагающихся металлических валунов, знал, что уже не увидит заливающейся гиеньим смехом головы своего отца, ведь её скрыл туман и был всё ближе и ближе, потому что зов всесильной воли исчез. Но даже сквозь белую мглу голова доставала Лёшу отчего-то радостным скрипом:
– Ты не нужен мне! Не нужен никому! Ха-ха-ха! А-а-а!
Он едва забрался по склону на дорогу, соскальзывая ботинками по, вдруг, ещё сильнее размокшей почве; пролетел оставшиеся метры до ниссана и с безумием захлопнул внезапно потяжелевшую дверь, что машина закачалась влево-вправо. В этот раз он не успел завести двигатель и туман ударил по корпусу всепоглощающим, разрывающим перепонки, вгрызающимся в плоть и сами кости криком поезда:
«Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-У-У-У!»
Машина тряслась и скрежетала, будто этот рокот давил и мял её, а сам Лёша задыхался, терял сознание. Он пытался тянуться к ключам в замке зажигания, но кисти словно потеряли всякую плотность, как если бы из пальцев вырвали все кости, и не получалось схватиться за кольцо ключей, лишь тыкая бесплотным куском плоти, как парой кальмаров. Рокот всё нарастал, сбивая с ритма даже сердце, а Лёша терял сознание, задыхался; туман становился ярко белым, сияя своей чистотой, словно говоря, что он есть символ блага, но не иного.
– А-а-гх, – воздух упрямо не входит в лёгкие, отказывается поселяться в проклятом доме.
***
И Лёша умирает здесь. Просыпается в реальности.
Глаза болят от сухости, от какой-то дряни, что, кажется, застряла в них, а отсохший язык редко пульсирует от воздуха. Бессознательный взор упирается в сосны и долго-долго что-то ищет в их диких, неухоженных ветвях, а потом бежит вниз по холмистой, изрытой коричневой поверхности коры, бежит по серому, холодному железнодорожному балласту, наконец устало шагает по серебряной поверхности бампера, переступает через турбину и останавливается на… собственных руках, чуть ниже которых, на резиновом коврике, лежит металлическое перо, отправляющее солнечных зайчиков прямо в зрачок. Его руки – он не чувствует их. Они блеклые, холодные, что даже сквозь рубашку ощущаются, а ещё влажно, сыро. А кисти – они сливаются со тьмой. Он не видит их, хотя на небе явно горит яркое солнце. Он пытается поднять руки к лицу, ближе, чтобы рассмотреть кисти, пальцы, удостоверится в их реальности, но попытка была столь же успешной, как если бы он пытался поднять мир. Он всё ещё слышит и слышит нарастающий гул. И вдруг среди этого шума он слышит редкий, но родной звон удара капли. Он долго фокусирует взгляд и вдруг видит, как медленно формируется тёмных шарик и отрывается, чтобы упасть.
«Ы-Ы-Ы-У-У-У!»
Гудок вырывает его из мягкого отрешённого забытья, чтобы последним ударом горячей боли в грудь напомнить, что он и его ниссан стоят на рельсах, специально на повороте, чтобы поезд даже не успел начать тормозить, что перо – это скальпель с синей ручкой, купленный сегодня в аптеке перед подъездом, что тот путь без конца – его летящая перед глазами жизнь.
Рокот тысяч тонн стали вырывается из-за зарослей ели и сосны, обхватывающих поворот; он делает последний вздох, зачем-то задерживая дыхание, и закрывает глаза.
***
Пожарная служба, разбирая сгоревшие остовы, находит почерневшую металлическую капсулу с пожелтевшей запиской:
«Прошу не винить отца или Катю. Никто не мог заставить их любить меня. Мне было тяжело и невыносимо одиноко. Я не справился. Мама, Дима, я любил вас. Прошу простить меня.
Ваш Лёша.»
