кливеньки, валюх, валюх — побежали!..» А свисток дадут расходиться — не оторвешь! Ручонками вцепится — не дышит. И меня от нее, как неживую, оттаскивали!
«Оттаскивали?!» Зосе начинало казаться, что и она вспоминает это: как ее оттаскивали от матери. И собачий лай вспоминает. И темные мамины косы на полу…
— Нет, я знаю, она, моя Людочка, живая! Где-то она, моя деточка, живет… — все повторяла Зинаида. — Раз уже я ее у наших в руках увидела.
Несколько лет назад в городском кинотеатре показывали давнюю кинохронику — кадры, заснятые сразу же после освобождения Освенцима Красной Армией.
В полосатой арестантской одежде, накрываясь рваниной от жгучего январского ветра, за браму — ворота — лагеря выходили полуживые люди.
Поддерживали друг друга.
Несли на носилках тех, кто не мог идти.
Шли дети. Все уже пережившие, безразличные ко всему. Шли! И, глядя в притихший, настороженный полумрак зрительного зала, привычно, на ходу обнажали ручонки с выколотыми на них номерами…
И вдруг… отчаянный женский вскрик. Вырвавшись из рядов, выбегает к экрану женщина. Протягивает к экрану руки, будто хочет остановить, удержать…
Так среди освобожденных детей Освенцима Чивилева увидела свою Людочку. Механик четыре раза подряд прокручивал эти кадры. Четыре раза подряд проходили перед зрительным залом дети. И Людочка Чивилева среди них. Четыре раза видели зрители, как в следовавшем за этим кадре Людочку уносила советская медсестра…
— Нет, уж раз она к нашим в руки попала, значит, выходили! Значит, где-то она, моя деточка, живет, — все повторяла пани Зинаида.
Зося низко склоняла голову, пряча затуманенные глаза. «А вот у ее матери за все прошедшие годы не было и такой надежды…»
Подходил Анатолий. Клал руку ей на плечо: «Что нахохлилась?»
Просил: «Ну-ка, тетушки, потеснитесь! Дайте с сестренкой посижу».
Маминых подруг он, как в детстве, звал «тетками». И они его звали, как в детстве: «Толик». Или ласково: «Толичек». А Зося называла его на польский лад: «Толек».
Подсев к Зосе, он с ходу рассказывал ей что-нибудь занятное. Про себя. Про товарищей. Про свои институтские дела… Он все понимал, Толек! Зося благодарно терлась щекой о лежавшую на ее плече руку брата.
…Спали они втроем в одной комнате: Катерина Романовна, Кристина и Зося. Комната небольшая, вытянутая в длину. У поперечной стены — кровать Катерины Романовны. У продольной стены под углом к кровати — диван.
Не принимая никаких возражений, Катерина Романовна уступила Кристине свою кровать. Сама спала на диване. А Зося — на раскладушке. Раскладушку приходилось придвигать почти вплотную к дивану — иначе не помещалась.
Спать все трое старались укладываться одновременно, чтоб потом не мешать друг другу. Зося возилась дольше всех: умывалась, закручивала на бигуди волосы. Потом целовала на ночь мамусю. Целовала мать. Гасила свет.
Перед тем как заснуть, разговаривали. Недолго.
Не очень-то клеился разговор втроем. Кристина говорила по-польски, Катя — по-русски. Зося переводила.
Может быть, Катерина Романовна и без перевода могла бы кое-как объясняться с Кристиной. Польский немного помнила… еще с Освенцима. Но…
Ни о чем особом они не говорили. Об «особом» было переговорено в письмах. Во время пребывания в Польше Анатолия. В день приезда, Кристины и Зоси. Нет, ни о чем особом они не говорили — ни о чем таком, чего бы не надо слышать Кристине. А вот поди ж ты! Казалось Катерине Романовне, будто, разговаривая по-русски, она беседует с дочерью наедине.
Постепенно комната погружалась в тишину. Пробиваясь сквозь занавеси, светила голубовато луна. В приоткрытую балконную дверь тянуло ночной свежестью. Влажным, чуть уловимым запахом осенних цветов.
Цветов в их дом приносили столько, что не хватало ни посуды, ни места. Их ставили прямо в ведра: свои, соседские. И выносили на балкон.
Намаявшись за день, Зося засыпала почти мгновенно. А Катя долго не засыпала.
Придвигалась бесшумно на самый край своего дивана — так, чтоб поближе к Зосе, и не то чтобы прислушивалась — впитывала в себя теплое Зосино дыхание.
Ночью ничто не стояло между ними. Протяни руку — и вот она рядом: сонная, теплая дочушка твоя.
Катя не протягивала руки.
За ее изголовьем, в нескольких шагах от нее, лежала Кристина. Очень тихо лежала. Слишком тихо для спящего человека…
Глава первая
КАТЕРИНА РОМАНОВНА
Катю Климушину освободили в лагере Берген-Бельзен — туда ее вывезли из Освенцима. Освободили в апреле 1945 года.
Узников Берген-Бельзена последнее время почти не кормили. На работу уже не гоняли, но и не кормили: хлеба с конца января не давали совсем. От голода люди падали на ходу. Повсюду валялись трупы — убирать их не успевали.
Из бараков каждое утро вытаскивали умерших. Укладывали в штабеля, переплетая руки и ноги, чтобы не распадались.
Крематории не справлялись с нагрузкой. И штабеля росли, достигали уровня крыш.
Катя так обессилела, что не поднималась с нар. Она знала, все знали: свобода близко. Только смерть была много ближе.
Берген-Бельзен освободили войска союзников. Эсэсовская охрана загодя нацепила белые повязки на рукава — знак капитуляции.
В лагерь вошел английский танк. На подножке его стоял лагер-комендант Крамер, тоже с белой повязкой на рукаве.
Кто-то из узников швырнул в него камнем. Камень попал в плечо. Пошатнувшись, Крамер привычно схватился за кобуру. И — опустил руку: пистолета не было.
Офицеры и солдаты вступили на территорию лагеря. Они увидели огромные рвы, до краев наполненные остатками обугленных человеческих костей. Увидели: скелеты в полосатых лохмотьях с трудом передвигают не ноги — ходули. Увидели бараки, набитые полутрупами.
Неизвестно, что написал в своем донесении Верховному командованию командир части, освобождавшей Берген-Бельзен. Однако известен текст отчета парламентской делегации Англии, посетившей не Берген-Бельзен, а Бухенвальд. И хоть в этом отчете приводятся слова узников, утверждавших, что якобы в других лагерях «условия были намного хуже, чем в Бухенвальде», отчет этот заканчивается так:
«…Мы пытались описывать все сдержанно и объективно и избегать субъективных эмоциональных выражений… — докладывали парламентарии. — Мы хотели бы, однако, отметить, что на основании собственных наблюдений мы пришли к глубокому и единодушному убеждению, что… подобный лагерь свидетельствует о процессе падения, до которого когда-либо может дойти человечество. Впечатление от того, что мы видели и слышали в Бухенвальде, будет еще годами преследовать нас…»
С помощью грейдеров и бульдозеров солдаты рыли канавы для захоронения трупов. Командование распорядилось, чтобы захоронение производила эсэсовская охрана. Фюреры разных рангов под недобрые оклики вооруженных солдат очищали территорию лагеря от трупов. Ауфзеерки, с невероятным трудом отрывая холеными руками слежавшиеся тела, тащили их к могилам.
Пригревало солнце,
