И вряд ли их интересует, что она бежала из монастыря и покинула Францию, не имея ничего, кроме того, что было на ней надето.
Для Роберта Хартли определенно не имело значения, что она отчаянно нуждалась, когда пришла наниматься на работу, и что прошло три дня, с тех пор как она в последний раз ела. Он задал ей только два вопроса: есть ли у нее рекомендации и устраивает ли ее предложенное жалованье? Ответ на первый вопрос, увы, был отрицательным.
Годы, проведенные в монастыре, не стоили упоминания, а когда она добралась до Шотландии, где жила ее тетка по матери, выяснилось, что ее единственная родственница умерла. Ее муж не выразил желания приютить в своем доме эмигрантку и наполовину француженку. Что же касалось второго вопроса, Жанна была рада любой сумме, которую Хартли согласен был платить.
Она знала, что работает за меньший оклад, чем получала бы на ее месте шотландка. Но за прошедшие десять лет Жанна усвоила один весьма ценный урок. Жизнь состоит из простых вещей. Пока ей тепло и сухо, пока у нее есть еда, она довольна. Все остальное — излишества.
Жанна медленно разделась, повесив одежду в шкаф.
Ей приходилось быть бережливой, имея всего три платья, подаренные попутчиками-эмигрантами в благодарность за уход за больным ребенком.
Она прошлась пальцами по изящной вышивке, украшавшей ворот одного из них. В детстве ей часто доставалось за неровные стежки. Каждый раз, когда Жанна бралась за иголку с ниткой, результат был плачевным. Одна из ее наиболее изобретательных — и добросердечных — гувернанток как-то с улыбкой сказала, что пятнышки крови на ее рукоделии напоминают крохотные цветочки. Позже совершенно случайно гувернантка поняла, что девочка слишком плохо видит, чтобы вышивать.
Но мадемуазель Даниэль исчезла также быстро, как и все остальные гувернантки. Ни одна из них не соответствовала строгим требованиям отца, желавшего, чтобы его дочь была образованна, как иезуит, и очаровательна, как куртизанка. Граф встретил новость, что у Жанны проблемы со зрением, в штыки и запретил ей надевать очки в присутствии посторонних. Не дай Бог, если кто-нибудь узнает, что у дочери графа дю Маршана есть недостатки.
Облачившись в ночную рубашку, Жанна сняла очки и вымыла лицо и руки. Присев на краешек кровати, она приступила к ритуалу, заведенному еще в монастыре. Там монахини требовали от послушниц внешних проявлений религиозности. И хотя веры у Жанны практически не осталось, она притворялась на тот случай, если чьи-то любопытные глаза наблюдают за ней через решетку в толстой дубовой двери. Вот и сейчас она сложила перед собой ладони, прижав кончики пальцев к губам, и едва слышно взмолилась:
— Прошу, Господи, позволь мне умереть этой ночью.
Пусть мое сердце перестанет биться, а дыхание оборвется. Прошу, не дай мне увидеть рассвет.
Этим вечером, однако, заученные слова не слетали с ее языка с той же легкостью, как накануне.
Жанна знала, что наступит день, когда она будет призвана к ответу за свои поступки, и не рассчитывала на милосердие. Ведь она ничего не могла бы сказать в свое оправдание. Но она не ожидала, что этот день наступит так скоро и что судьей окажется мужчина, которого она всегда любила.
Будь она смелее, спустилась бы вниз и попросила разрешения поговорить с Дугласом наедине. Она рассказала бы ему о тех месяцах, когда ждала его, о своем отчаянии и о том, как сильно сожалеет о случившемся.
Она призналась бы ему в том, в чем не признавалась ни единой душе. Даже Бог никогда не простит ее, но каким облегчением было бы снять этот груз с души. Просто произнести вслух:
— Я виновна в убийстве.
Глава 3
Дуглас ушел от Хартли позже, чем ему хотелось, но раньше, чем требовали приличия. Чем дольше он слушал хозяина дома, тем больше тот его раздражал, а когда Хартли вернулся к обсуждению Жанны, Дуглас почувствовал, что его терпение на исходе. К концу разговора ему захотелось впечатать кулак в нос Хартли.
Оказавшись на улице, он отпустил карету и отправился домой пешком, несмотря на сырость и туман'. Ему нужно было время, чтобы подумать, но, прежде чем свернуть за угол, Дуглас оглянулся на дом Хартли. Трехэтажное кирпичное здание выглядело ухоженным и приветливым, сияя в ночи ярко освещенными окнами.
Его взгляд поднялся к третьему этажу. Она там, наверное, готовится ко сну. Или сидит у постели своего подопечного. Входит ли это в обязанности гувернантки? Или они вверяют детей заботам нянек и забывают о них до утра? Похоже, его знания о гувернантках слишком поверхностны.
Мысли о Жанне всегда вызывали у Дугласа либо досаду из-за того, что она недосягаема для его возмездия, либо печаль от сознания, что он оказался доверчивым простачком.
Сейчас, однако, он испытывал только ненависть, такую острую, что она требовала немедленных действий. Ему хотелось вернуться к Хартли, потребовать, чтобы его впустили, растолкать лакеев и взлететь по лестнице на третий этаж, в ее комнату. Она будет стоять перед ним, облаченная в свое скромное синее платье, склонив голову и потупив взор. Совсем непохожая на девушку, которую он когда-то знал.
При одной лишь мысли, что снова увидит Жанну, он ощутил стеснение в груди.
Тряхнув головой, Дуглас постарался отогнать воспоминания. Он никак не мог забыть тот день в оранжерее, когда ее звонкий смех вторил перестуку дождя за окном. Или то утро, когда она лежала на склоне холма с рассыпавшимися по зеленой траве волосами. Склонившись над ней с нарциссом в руке, он щекотал ее подбородок, а она награждала его поцелуями за каждое прикосновение лепестков.
Все эти воспоминания принадлежат другим людям. Он не тот человек, который был тогда в Париже. А Жанна?
Он любил ее так сильно, что заблуждался относительно ее характера?
Нет, им незачем встречаться. Это была дурацкая идея. К тому же Жанна, возможно, не одна в постели. Он бы не слишком удивился, согласись она стать любовницей Хартли. Учитывая ее наклонности и перемены в судьбе, она должна была научиться приспосабливаться к обстоятельствам.
Во влажном воздухе задние огни его кареты отсвечивали желтым. Туман был таким плотным, что затруднял дыхание. Волосы Дугласа пропитались влагой, одежду усеяли тысячи сверкающих капелек, но он продолжал стоять, глядя на освещенные окна третьего этажа. Вот так же он стоял в Париже, наблюдая за великолепным домом графа дю Маршана в ожидании сигнала от Жанны. А затем встречался с ней у ворот сада.
Решительно повернувшись, Дуглас зашагал прочь.
Город, безмолвный и пустынный, как нельзя лучше соответствовал его настроению. Время от времени темноту прорезал свет фонарей, и снова воцарялся мрак. В такие вечера Эдинбург, затаившийся под низким, затянутым облаками небом, обретал какую-то мрачную ауру. Над всем витал дух истории, словно узкие булыжные улочки хранили память о бесчисленных событиях. Некоторые из них свидетельствовали о человеческой доброте и великодушии, другие о низости и предательстве. Прошлое Эдинбурга изобиловало заговорами и мятежами, там гибли люди, менялись монархи, победитель получал все, а побежденный лишался последнего.
