моргнул затуманенными глазами и сделал еще один глоток эрзац-чая. Чашка не подходила к блюдцу, но, по крайней мере, они были целыми. Не то чтобы жидкость, содержавшаяся в чашке, была поводом для празднования. За исключением того, что там было, по крайней мере, тепло.
У них действительно оставалось немного чая и кофе, но очень мало, и то, что у них было, быстро истощалось. Бригадный генерал Лютославски распорядился, чтобы оставшиеся припасы были сохранены и распределены в качестве вознаграждения за службу, выходящую за рамки служебного долга. Пеплиньски поддержал это решение. На самом деле, он думал, что это была очень хорошая идея. Но он действительно скучал по кофеину.
На самом деле он многое упустил. Особенно ему не хватало возможности знать, что происходит вне их жестоко урезанного горизонта здесь, в Видаве. Вероятно, в конце концов это не имело бы большого значения, но было бы неплохо узнать, почему они почти две недели не слышали ни единого слова от захватчиков шонгейри по своим оставшимся рациям. Он никогда не думал, что будет скучать по этим передачам или по сочетанию угроз и обещаний, которые сопровождали их. (Некоторые из старейших граждан Видавы сравнивали их - в неблагоприятном свете - с худшими из старых сталинских "выпусков новостей" от их "братских советских товарищей". Лично Пеплиньски всегда был благодарен, что он был слишком молод, чтобы помнить об этом.)
Но он обнаружил, что ему действительно не хватает вестей шонгейри. Тишина действовала на нервы, как какая-то огромная, дрожащая пустота. У него было достаточно других проблем и неопределенностей. Ему, черт возьми, совершенно не нужно было, чтобы вдобавок ко всему остальному гребаные щенки решили замолчать!
Он поднес чашку к носу, вдыхая тепло пара, затем поставил ее обратно на блюдце. В его кабинете было холодно, но, по крайней мере, сквозняков не было. Это было довольно много, учитывая, что зима уже наступила. Будет ли этого достаточно в конце концов, еще предстояло выяснить.
И разве ты не веселый парень, когда тебя будят в два часа ночи? - спросил он себя. - Ты слишком привык быть офицером, не так ли?
Эта мысль вернула ему хотя бы немного столь необходимого юмора, и он осторожно поставил чашку на блюдце и глубоко вдохнул.
- Хорошо, Кристиан. Полагаю, я настолько проснулся, насколько это возможно.
- Да, пане.
Шиманьски ненадолго вытянулся по стойке смирно, затем резко повернулся и вышел из кабинета, а Пеплиньски устало улыбнулся, глядя вслед уходящему старшему хорунжему.
До нападения Шиманьски был одним из капралов автопарка Пеплиньски. Они вдвоем были за пределами базы, возвращаясь с учений НАТО. Если бы Пеплиньски не задержался из-за идиотской бумажной волокиты в последнюю минуту и не поехал обратно на грузовике Шиманьски "Елч", ни один из них не был бы сегодня жив. Несмотря на это - или, возможно, из-за этого - Шиманьски всегда старался поддерживать надлежащую военную формальность между ними. Что, несомненно, было мудро с его стороны. Личные привычки могли перекинуться на общественное поведение, и единственное, чего не мог позволить себе ни один из офицеров и унтер-офицеров Лютославски, - это позволить развеяться иллюзии о том, что польские вооруженные силы все еще существуют.
Не то чтобы это могло продержаться намного дольше, что бы они ни делали.
Людвик Лютославски был поручиком - первым лейтенантом - в польской армии, когда напали шонгейри. Его нынешнее звание не было присвоено полностью им самим; теоретически, его повысил Фридерик Сикорч, единственный оставшийся в живых член управы воеводства, исполнительного органа воеводства Лодзи. Это делало его самым близким к имеющемуся губернатору, и он назначил Лютославски военным губернатором гмины Видава, командующим всем регулярным и резервным военным персоналом в ней. Таких было не так уж много.
Центр гмины - административного района с населением около семи тысяч человек до вторжения - теперь располагался в деревне Видава, в пятидесяти с лишним километрах к юго-западу от того, что когда-то было региональной столицей Лодзь. Никто из 700 000 жителей Лодзи не пережил первоначальную бомбардировку, и потери в непосредственно прилегающих городских районах также были близки к общему числу ранее живших там. Если уж на то пошло, город Ласк, бывший центр гмины, был разрушен в то же время, вероятно, из-за расположенной там военно-воздушной базы, в результате чего погибло более четверти всего населения гмины. Выжившие после бомбардировки - не только из Лодзи, но и из всех крупных городов и большинства поселков покрупнее - бежали в фермерскую страну, которая избежала нападения, и предсказуемым результатом стал хаос, поскольку то, что осталось от местного правительства, рухнуло, а голодающие беженцы боролись за то, чтобы прокормить себя и своих детей.
Первоначально многие фермеры щедро делились, но это изменилось, когда на них обрушилась саранча, и они осознали, насколько полностью была опустошена их страна. Поскольку они поняли, что им понадобится эта еда, чтобы прокормить свои семьи перед лицом такого полного коллапса транспорта и всей другой инфраструктуры, которую люди принимали как должное. Когда это понимание охватило их, они начали отказываться кормить беженцев. Они начали прятать еду, чтобы защитить ее от мародеров, и организовывались, чтобы силой защищать то, что у них было.
Пока Людвик Лютославски... не изменил их мнение.
Никто не отрицал, что у фермеров есть собственная еда. Просто не имело значения, кому что принадлежало. Не перед лицом таких разрушений и голода. Таким образом, "накопительство" стало уголовно наказуемым деянием, и отряды солдат Лютославски - большинство из которых всего несколько недель назад были гражданскими лицами - прочесали все кладовые и амбары на фермах, чтобы это было совершенно ясно. Возможно, некоторые из них, даже большинство из них, сочувствовали фермерам, но это тоже больше не имело значения. Что имело значение, так это накормить как можно больше людей и одновременно создать хоть какую-то защиту на случай надвигающейся зимы, и люди бригадного генерала последовали его примеру.
Мареку Пеплиньски на самом деле не очень нравился Лютославски. У бывшего поручика была склонность к жестокости, которую он не стеснялся демонстрировать. Пеплиньски не мог решить, была ли эта жестокость всегда или это была реакция на кошмарную ситуацию, в которой оказался Лютославски. Если уж на то пошло, он не был уверен, сколько в этом было подлинного, а сколько театрального, призванного убедиться, что никто не бросит вызов ему или его авторитету. Повышенного до звания полковника старшего хорунжего беспокоила не сама жестокость. Поддерживать какое-то подобие порядка, справляться с потоком беженцев и каким-то образом кормить людей - по крайней мере, пока
