Человека, опирающегося обеими руками на стол и, в противоположность Лактансу, следящего с неослабным вниманием за каждым движением пера Прокопа, зовут Мальдан. Родился он в Нуайоне, отец его был из Мена, а мать из Пикардии. Молодость он провел бурно и расточительно; войдя в лета, он возжелал вернуть потерянное время и тщательно ведет свои дела. Он пережил множество приключений и рассказывает о них с не лишенным очарования простодушием; но, надо признать, что всякое простодушие слетает с него, когда он принимается спорить с Прокопом о каком-нибудь вопросе права. В их спорах оживает легенда о двух Гаспарах, а может быть, они и есть ее герои — один из Мена, другой из Нормандии. Впрочем, Мальдан недурно дерется на шпагах, и хотя ему далеко до силы Генриха и Франца Шарфенштайнов, храбрости Ивонне, неудержимости Мальмора, он товарищ, на кого в нужде можно положиться, да и в беде он друга не оставит.
Того, кто точит дагу и пробует ногтем ее острие, зовут Пильтрус. Это настоящий наемник. Он служил поочередно у англичан и у испанцев. Но англичане уж слишком торгуются, а испанцы плохо платят, и он решил работать сам на себя. Пильтрус рыщет по большим дорогам; ночью там полно грабителей всех национальностей: Пильтрус грабит грабителей, но французов, почти что своих соотечественников, он щадит; Пильтрус — провансалец, у него даже доброе сердце: если французы бедны, он им помогает, если слабы — защищает их, если больны — ухаживает за ними; но, случись ему встретить настоящего соотечественника, то есть человека, родившегося между горой Визо и устьем Роны, между Конта и Фрежюсом, этот человек может располагать душой и телом Пильтруса, его кровью, деньгами, и — черт возьми! — Пильтрус еще будет считать себя ему обязанным.
Наконец, девятого и последнего, кто стоит, прислонившись к стене, свесив руки и подняв глаза к небу, зовут Фракассо. Это, как мы уже сказали, поэт и мечтатель; в отличие от Ивонне, который боится темноты, он любит темные ночи, освещенные только звездами, скалистые берега рек, шорох волн на морском побережье. К несчастью, вынужденный следовать за французской армией повсюду, куда она направляется, потому что, хотя Фракассо и итальянец, он посвятил свою шпагу делу Генриха II и не волен бродить где хочет; но какая разница — поэту все дает вдохновение, мечтателю все дарит мечты; только поэтам и мечтателям свойственна рассеянность, а рассеянность в ремесле, избранном Фракассо, нередко бывает гибельна. Так, часто посреди схватки Фракассо внезапно останавливается, чтобы послушать звук рожка, посмотреть на плывущее облако или восхититься бранным подвигом. Тогда находящийся перед ним противник пользуется его рассеянностью, чтобы нанести ему ужасный удар, который мгновенно отрывает мечтателя от его мечтаний и нарушает вдохновение поэта. И горе противнику, если он плохо воспользовался предоставившейся ему возможностью и не оглушил Фракассо одним ударом! Фракассо отыграется, и не для того, чтобы отомстить за полученный удар, но чтобы наказать наглеца, заставившего его опуститься с седьмого неба, куда занесли его цветистые крылья воображения и вымысла.
Теперь, когда мы, подражая божественному слепцу, закончили перечисление наших рыцарей удачи (некоторые из них должны быть знакомы тем из наших друзей, кто прочел «Асканио» и «Две Дианы»), расскажем, что объединило их в этой пещере и какой таинственный документ они так усердно составляют.
III. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ БОЛЕЕ ПОДРОБНО ЗНАКОМИТСЯ С ТОЛЬКО ЧТО ПРЕДСТАВЛЕННЫМИ ГЕРОЯМИ
Утром того самого дня, 5 мая 1555 года, маленький отряд, состоявший из четырех человек и, по-видимому, входивший в состав гарнизона Дуллана, вышел из Аррасских ворот города, как только они даже не открылись, а чуть-чуть приоткрылись.
Эти четверо, закутанные в большие плащи, которые могли служить как для того, чтобы прятать оружие, так и для того, чтобы защищать от утреннего холодного ветра, шли со всяческими предосторожностями берегом небольшой реки Оти, до самого ее истока. Здесь они достигли цепи холмов, о которых мы уже упоминали, с теми же предосторожностями прошли по их западным склонам и через два часа ходьбы оказались на опушке леса Сен-Поль-сюр-Тернуаз. Там один из них, вероятно лучше знавший местность, чем другие, встал во главе отряда и, ориентируясь то по дереву с самой густой листвой или с самыми редкими ветвями, то по скале или озерку, довольно уверенно привел их ко входу в ту же пещеру, куда мы привели читателя в начале предыдущей главы.
Там он сделал своим товарищам знак остановиться и с некоторым беспокойством осмотрел места, где трава показалась ему свежепримятой, а ветки свежесломанными; потом лег ничком и, извиваясь как уж, исчез в пещере.
Вскоре оставшиеся снаружи услышали его голос, в звуках которого не ощущалось никакого беспокойства. Он трижды громко прокричал что-то в глубину пещеры, однако та ответила полным молчанием, и только эхо трижды вторило ему, а потому он появился у входа и сделал своим товарищам знак следовать за ним.
Те повиновались и, легко преодолев несколько препятствий, оказались в пещере.
— О, — с радостным вздохом прошептал тот, кто так удачно выполнил роль проводника, — tandem ad terminum eamus![7]
— А что это значит?… — с сильным пикардийским акцентом спросил один из рыцарей удачи.
— Это значит, дорогой Мальдан, что мы приближаемся или, точнее, приблизились к концу нашего похода.
— Бростить, коспотин Брогоб, — сказал другой наемник, — но я нишеко не понял. А ты, Генрих?
— И я тоше нишеко не понял.
— А на кой черт вам понимать? — ответил Прокоп (читатель, вероятно, понял, что со своим немецким акцентом Франц Шарфенштайн именует уже знакомого нам законника «Брогоб»). — Лишь бы я и Мальдан понимали — это все, что нужно!
— Ja[8], — философски ответили оба Шарфенштайна, — это фее, што нужно.
— Значит, — сказал Прокоп, — сядем, съедим кусочек, выпьем глоточек, время и пройдет, а пока мы едим-пьем, я вам изложу свой план.
— Ja, ja! — сказал Франц Шарфенштайн. — Зъетим гузочег, фыбьем клодочек, а он нам ислошит звой блан.
Наемники осмотрелись и, когда глаза их привыкли к темноте, менее густой, впрочем, у входа, чем в глубине, увидели три камня; они придвинули их поближе друг к другу, чтобы можно было откровенно побеседовать.
Четвертого камня не нашлось, и Генрих Шарфенштайн учтиво уступил свой камень Прокопу, который остался без сиденья, но тот с не меньшей вежливостью поблагодарил его, расстелил на земле свой плащ и улегся на нем.
Потом из котомок, которые несли два великана, извлекли хлеб, холодное мясо и вино, разложили все в сегменте (дугу его образовывали трое товарищей, а хордой служил лежащий Прокоп), и каждый набросился на еду с таким аппетитом, что стало ясно, какое действие оказала на сотрапезников утренняя прогулка.
Минут десять, если не больше, слышался только хруст челюстей, с размеренностью механизма жевавших хлеб, мясо и даже кости птиц, позаимствованных на соседних фермах и составлявших лучшую часть завтрака.
