о тяготах своих, как ни правильны были ее слова, Домингос Мау-Темпо шел в Ландейру, как в землю обетованную, и нес на закорках старшего сына, держа его за тоненькие щиколотки — тоненькие и грязненькие, ну да разве это имеет значение? Нес, не чувствуя тяжести: от сучения дратвы мышцы его и сухожилия стали прямо как железные. Топ-топ-топ — стучал копытами мул, солнышко грело не хуже одеяла, на телеге нашлось место и Саре да Консейсан. Вот только выяснилось, когда дошли до места, что мебель их сильно пострадала. Еще один переезд, Домингос, и нам не на чем сидеть будет.
Там, в Ландейре, Жоан, которого окрестили еще в Монте-Лавре, получил нового и весьма подходящего крестного отца. Им стал падре Агамедес — он сожительствовал с некой женщиной, которую называл племянницей, вот ее-то он и посоветовал в крестные матери. Вот сколько милостей свалилось на мальчика: ему теперь и на небе нашлась защита, и на земле поддержка. А Домингос Мау-Темпо, которого падре Агамедес уговорил принять на себя обязанности пономаря, стал прислуживать на мессах и отпеваниях, и в благодарность падре с ним покумился и окрестил Жоана. Но, возвращаясь в лоно церкви, Домингос Мау-Темпо хотел только найти пристойное извинение тому, что он отлынивает от работы, и хоть как-то побороть снедавшую его страсть к бродяжничеству. И Господь, увидев, как он бестолково суетится у его алтаря, овладевая азами священнодействия, воздал ему по молитве его, а поскольку падре Агамедес был большой ценитель вина, то служитель Бога и церковный служка стали часто сходиться для бдений такого рода. Недалеко от церкви помещалась бакалейная лавка падре Агамедеса, и он в свободные от священнических обязанностей часы торговал в ней, а если не торговал, то спускался с племянницей в подвал и там осуществлял дела земные и семейные. Проходил Домингос Мау-Темпо мимо, выпивал стаканчик, проходил еще раз и выпивал другой — и так продолжалось до возвращения падре: тогда они выпивали вместе. Райское было житье.
Но в каждом ангельском сонме найдется свой Люцифер, а в райских кущах — искуситель. Домингосу случилось однажды слишком плотоядно взглянуть на куму, а та, оскорбленная в своих родственных чувствах — племянница, как-никак, — шепнула словечко дяде; этого хватило, чтобы два служителя святой нашей матери-церкви рассорились. Падре Агамедес, не решившись на откровенность, которая подтвердила бы ходившие среди прихожан сплетни насчет сомнительных уз родства, связывавших его с племянницей, напирал больше всего на то, что обидчик женат, и тем самым отводил от себя пятнавшие его честь подозрения. Домингос Мау-Темпо, отлученный от даровых выпивок, вынужденный вновь взяться за дратву и мо-лоток, поклялся отомстить падре. За что будет мстить, не сказал, а Сара да Консейсан не спросила. Она вообще большей частью молчала — молчала, грустила.
Прихожан было мало, да и те часто менялись: церковь не исцеляла бед, да она ведь и не обязана это делать, хорошо, что хоть не умножает их. Дело было не в том: люди не ходили в церковь даже не потому, что падре Агамедес жил с племянницей или зарабатывал деньги, торгуя бакалеей человеку ничто человеческое не чуждо, — а потому, что он перевирал молитвы, а причащающихся, брачующихся и отпеваемых потрошил с той же алчностью, с какой закалывал и съедал свинью, и совсем не уделял внимания духу и букве храмового обряда. Народу было обидно. Поэтому Домингос Мау-Темпо знал, как заполнить церковь: на следующей мессе случится кое-что очень интересное — падре Агамедес предупредил, что отныне и впредь будет служить по всем канонам, истово и неторопливо, — дурак будет, кто пропустит мессу, сильно пожалеет. Падре Агамедес оторопел, увидев заполненный людьми неф. Сегодня ведь не храмовый праздник и засуха вроде не такая, чтобы требовалось небесное вмешательство. Однако он ничего не сказал. Если овцы по своей воле пришли в овчарню, то пастырь представит хозяину хороший отчет. Но чтобы не показаться неблагодарным, он решил постараться и, сам того не зная, подтвердил распускаемые Доминго-сом слухи. Однако до пономаря возвысившийся сапожник, который уже подумывал о новом переезде, приберег кое-что про запас. Когда пришло время возлагать святые дары на алтарь, он спокойно поднял колокольчик и встряхнул его. С тем же успехом он мог бы просто помахать в воздухе куриным перышком. Одни прихожане подумали, что всех разом поразила глухота; другие, повинуясь привычному жесту служки, склонились перед алтарем; третьи недоуменно уставились на Домингоса, который при всеобщем напряженном молчании с невинным видом продолжал потрясать колокольчиком. Падре удивился, верующие зашушукались, молодежь засмеялась. Какой позор! — все святые смотрят и сам Господь. Падре Агамедес не сдержался, прервал службу на полуслове, схватил колокольчик и запустил руку внутрь. Колокольчик был без язычка. И божий гром не покарал нечестивца! Падре Агамедес, обуянный праведным гневом, наводя ужас на прихожан, закатил Домингосу Мау-Темпо оплеуху — треснул его прямо у алтаря, — да разве ж можно? Но Домингос так же споро, как прислуживал на мессе, без промедления дал ему сдачи. Тут же облачение священника и стихарь пономаря вихрем замелькали на полу — кто сверху, кто снизу, понять нельзя; дерущиеся кощунственно покатились по ступеням алтаря, тыча друг друга под ребра. Народ повскакал с мест, кинулся разнимать противников, а нашлись и такие, что коварно утоляли давнюю жажду мести руками и ногами, с одного боку и с другого. Старухи сбились в углу, призывая на помощь весь сонм небесных сил, а потом, собравшись с силами и с духом, ринулись к алтарю спасать падре — пастырь недостойный, но свой… Короче говоря, вера восторжествовала.
На следующий день Домингос Мау-Темпо вместе со всей семьей и в сопровождении шумной процессии мальчишек отправился из Ландейры прочь. Мальчишки довели его до околицы. Сара да Консейсан шла, понурившись от позора. Жоан отводил в сторону строгие синие глаза. Второй мальчик спал.
* * *
Тут пришла республика[5]. Мужчины зарабатывали в день двенадцать-тринадцать винтеней[6], а женщины — меньше половины этого: так уж повелось исстари. Те и другие по-прежнему ели дрянной хлеб, вываренные капустные лохмотья, зелень. Республику прислали из Лиссабона, и она перелетала из края в край по проводам, если был телеграф — заявляла о себе в газетах, если находились грамотные — передавалась из уст в уста; так чаще всего и бывало. Престол рухнул, с амвона стали говорить, что отныне царствие мое — не от мира сего, латифундист все понял и ни в чем не изменился, а литр оливкового мае-па стоил больше двух милрейсов[7]— в десять раз больше, чем зарабатывал в день взрослый мужчина.
Да здравствует республика! Да здравствует… Хозяин, сколько мы теперь будем получать? Сколько другие платят, столько и я, поговори-ка-с управляющим. Так сколько же положите в день? На винтен больше. Мне этого мало. Не хочешь, не бери, работники и без тебя найдутся. Что ж нам, с голоду пухнуть, а дети? Что я дам детям? Если нет работы, не заводи детей. Жена, no-шли сыновей за хворостом, дочерей — за соломой, а сама иди сюда. Я твоя раба, ты делаешь со мною, что хочешь, ну и доделался: у меня задержка, я не убереглась, я беременна, я тяжелая, у меня будет ребенок, ты станешь отцом. Ничего, где семерых не прокормишь, там и восьмой поголодает.
