готовил ее в жены сыну Пертула — оленевода из соседнего прихода — Каарло. У Пертула была тысяча оленей, и на его земле сидело двадцать торпарей[3]. Сын Пертула Каарло был сейчас в Германии и обучался в егерской школе.
Под негромкий плач жены старик отказался от дочери.
— Ни одного глотка простокваши от моих коров, ни одной шерстинки моих овец, ни рога моих оленей ни она, ни Олави никогда не получат.
Но они на помощь и не рассчитывали. Олави не хотел вести Эльвиру на лесоразработки — холодный шалаш лесорубов не приспособлен для влюбленных. Каллио отдал друзьям свои первые и последние сбережения, жена пастора ссудила новобрачных малой толикой денег на обзаведение — пришлось прослушать несколько проповедей о бережливости, — и Олави заарендовал полуразрушенную избу на большой дороге.
Подправив немного это ветхое сооружение, они открыли буфет.
Три месяца, пока они обзаводились всем необходимым, Олави, работая днем батраком, отдавал ремонту ночные часы, и ничего у них, ничегошеньки не было — неисправная печь дымила, и пищей их было молоко и хлеб, и работали они не покладая рук, не разгибая спины, но были очень счастливы.
По дороге проходили в поисках работы лесорубы на север и на восток. Наточенные длинные топоры блестели за поясами, кеньги скрипели на морозном снегу, от лошадей шел пар. Шли они партиями: возчик с панко-регами[4] или простыми санями и рядом с ним два вальщика. Вальщики нанимались к возчику, а возчик от акционерного общества получал деньги сдельно за порубленный и вывезенный лес и сам расплачивался с вальщиками. Вальщики говорили, что возчики им мало платят, а возчики утверждали, что оставляют только на сено и овес для своих лошадей и что им самим ничего не остается.
Заходили лесорубы по дороге к Олави, а в буфете был кофе, горячий, сладкий, и бутерброды со шпиком, и пироги, и жареное оленье мясо, и молоко, и стоило все очень дешево, потому что молодые все делали сами.
Пока Олави колол дрова, носил из колодца воду, разводил огонь в очаге и разделывал оленье мясо, Эльвира прибирала помещение, перемывала и перетирала немногочисленную посуду, чистила кастрюли до блеска, месила тесто, лепила пирожки, нарезала бутерброды. Но лесорубы с работы шли такие же безденежные, как и на работу, и редко-редко выходило так, чтобы кто-нибудь попросил полный обед.
Вдруг в марте пришли известия о том, что в Петрограде революция, но ни Эльвира, ни Олави не знали, что это значит.
Жена пастора проезжала мимо и сказала, что все переменится. Какой-то оратор приезжал из уездного города, он тоже сказал, что все теперь пойдет по-другому.
Но все так же на север шли лесорубы за работой с туго подтянутыми поясами и такие же шли с севера: и совсем молодые, и обросшие седой бородой. Они жадно смотрели на неприхотливые бутерброды Эльвиры и заказывали все меньше и меньше. Дело прогорало.
Они праздновали Первое мая вместе с лесорубами, вместе со всем селом. Еще всюду лежал глубокий снег.
Оратор с крыльца Народного дома, только что организованного по примеру уездных городков, рассказывал много интересного про союзы молодежи. И Олави сказал: «Я работаю с девяти лет» — и пошел записываться к оратору в союз молодежи. Эльвира сказала: «Я пойду с тобой», и они вместе записались в союз молодежи, но вскоре союз распался.
— Это хорошо, пожалуй, Эльвира, — сказал Олави на вторую неделю после рождения девочки, — что союз распался.
— Почему?
— Потому, что нам нечем было бы заплатить членский взнос: пока ты лежала, мы окончательно вылетели в трубу. У нас даже нет денег отдать долг пасторше.
Эльвира засмеялась и прижала к себе крошечную Хелли.
— Господи, как она на тебя похожа! — сказала Эльвира мужу.
— Ну уж это ты ошибаешься. Ты и она — две капли молока.
В эти дни мать Эльвиры узнала, что стала бабушкой, тайком от мужа пробралась к дочери и принесла с собой сверток белья.
Мать спрашивала Эльвиру, как она живет, и Эльвира говорила: «Хорошо». А мать оглядывала пустые стены и плакала. И, уходя, ругала своего мужа.
— Надо будет запахать поле, — сказал Олави Эльвире, — в будущем году пригодится, когда я пойду в лес.
— Нет, не пригодится, — сказала Эльвира, — я пойду с тобой.
— Нельзя тебе идти в лес с Хелли, — отрезал Олави, и они чуть не поссорились.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Хелли уже научилась улыбаться, и бабушка — она приходила еще два раза, хотя идти надо было тридцать километров, — радовалась, глядя на нее.
А съестного уже было совсем мало.
Опять была зима, и очень холодная зима. Началась революция в Суоми. Олави записался в Красную гвардию. В селе было пятнадцать красногвардейцев. В избе у Олави прятали оружие. В селе услыхали, что готовится нападение белых.
Все батраки и лесорубы собрались в Народном доме, вытащили припрятанное оружие и стали готовиться к отпору.
Эльвиру научили чистить винтовки, и она чистила и смазывала оружие, а рядом, на столе, гугукала и пускала слюни темноглазая — в отца — Хелли.
Через две недели все узнали, что фронт передвинулся далеко на юг и село находится в глубоком тылу белой армии, и тогда отряд, едва успев организоваться, распался, и оружие снова исчезло, и все разбрелись в разные стороны.
Эльвира принялась снова чистить до блеска и без того чистые кастрюли, но почти никто не заходил к ним в буфет.
Изредка проезжали сани с ранеными, и это были белые.
16 февраля 1918 года Эльвира с Олави сидели у себя дома и пили кофе. Вошли трое парней, и один из них закричал:
— Кто здесь Олави?
— Я. В чем дело?
— Идем с нами.
— Дайте кофе допить.
— Никаких кофе!
И они забрали Олави с собой.
Когда все ушли, Эльвира достала из ящика стола маузер и три пачки патронов, завернула в промасленные тряпки и, поглядев в окно, чтобы убедиться в том, что никто за ней не следит, вышла во двор, спрятала в поленнице среди дров свой сверток и вернулась к ребенку. Когда парни вернулись через полтора часа, чтобы произвести обыск, Эльвира доила корову. Они вызвали Эльвиру из хлева и стали перерывать все ящики, разбросали постель, но ничего не нашли. Тогда один стал стучать прикладом об пол и закричал:
— Сознавайся, где оружие?
Она сказала:
— Я не знаю.
Он стал щелкать затвором, и она снова сказала: — Я не знаю.
Тогда другой подошел к шкафчику, где Эльвира в горшочках готовила простоквашу, — все четыре полки были уставлены этими горшочками.
