Жоада устроил званый вечер, все гости, представители высшего общества, богатеи и члены парламента ужрались до усрачки. Отец Морван тоже не отставал и перебрал так, что едва сдерживался, чтобы не блевануть. Он отошел от стола и свесился из окна. На улочке внизу было абсолютно пусто. Ну, если не считать маленького котенка возле увесистого булыжника. А Тибо как раз выходил из-за угла.
- Твой приятель не придет. Ему заплатили, и он должен был нас развлекать игрой на своем инструменте. Он даже взял у меня в качестве аванса двадцать экю... Тибо вор, я всегда это говорил.
Именно это Тибо и услышал, он схватил тяжелый булыжник и нанес смертельный удар, угодив папаше Морвану прямо в висок. Жесть, конечно. Но в конце концов с ним просто поквитались за нанесенное оскорбление. И его душа отлетела, как звук после первого удара тяжелого колокола улетает ввысь.
Тибо смешался с толпой в доме. Старосту похоронили через три дня. Мамаша Морван была вне себя от горя и ни о чем не догадывалась. Тибо как друга семьи поселили в комнате покойника.
И они с Жоадом отправились в загул по тавернам. Вскоре, правда, им обоим это наскучило. Жоад мог думать только о своей далекой возлюбленной, дочери короля Крогольда, принцессе Ванде, из верхнего Моранда на севере Христиании. А Тибо мечтал о приключениях, ради которых он готов был отказаться даже от преимуществ жизни в состоятельном семействе. Он и убил-то, по сути, ни за что, а ради забавы. И вот они оба уехали. Мы видим, как они пересекают Бретань, как когда-то Гаргадер, навсегда покинувший Тердигонд в Вандее, а потом и Керамплек.
— Ну что, — обратился я к трем моим придуркам, -интересную историю я вам рассказал?..
Сначала они ничего не ответили, и только через какое-то время ко мне приблизился Камбелек, хотя именно от него я такого ждал меньше всего. Физиономия у него была раскроена надвое, и на месте нижней челюсти болтались малоаппетитные лохмотья.
— Бригадир, — сказал он мне, обеими руками придерживая челюсть и помогая себе говорить... — Мы больше не хотим это слушать, подобные рассказы нам не по душе...
***
Даже странно, что у меня окончательно не поехала крыша. После того, через что мне пришлось пройти, а я ведь выпал из вагона и провалялся там внизу на лугу двое суток прежде, чем меня подобрали. Не надо было мне, конечно, страдать херней. В результате меня поместили в больничку. Сначала, правда, долго не могли решить, в какую. Необходимо было определиться, бельгиец я или англичанин, да и француза нельзя было исключить, мундир на мне превратился в труху, вот они и гадали по дороге. Я мог оказаться и немцем, тоже вариант. К тому же в Пердю-сюр-ла-Лис имелись полевые госпитали на любой вкус. Городок это небольшой, но расположен так, что сюда стекались раненые со всех фронтов. Мне на пузо нацепили бирки, и в итоге я очутился в Деве Марии Заступнице на улице Труа Капусин, где помимо монахинь всем заправляли еще и светские барышни. Позже я убедился, что вовсе не обязательно было ехать именно сюда. Меня уже порядком достала эта возня с выбором окончательного направления, сколько можно толочь воду в ступе, пора было уже меня куда-нибудь привезти. Но высказать все, что я об этом думаю, я не мог. Два дня и две ночи на свежем воздухе в траве, ясное дело, меня еще больше закалили, чувствовал я себя просто охренительно. Лежа на носилках, я изо всех сил скосил глаза в сторону, чтобы получше разглядеть сопровождавших меня в город болванов: это были убеленные сединой санитары. Что касается боли, шума, свиста и прочего тарарама, то все они вернулись ко мне так же внезапно, как и сознание, но я не жаловался. Хотя, пожалуй, и предпочел бы оставаться в глубочайшей отключке, когда я почти что умер, без всей этой хрени в виде боли, [музыки] и мыслей. К тому же теперь в случае, если со мной заговорят, мне наверняка придется ответить. Отвертеться не удастся, хотя во рту у меня еще и было полно кровищи, а из левого уха торчала огромная затычка из ваты. Можно было бы втюхать им какую-нибудь легенду, но ее стоило тщательно обдумать и на холодную голову, а не трясясь от холода, как я сейчас. Так-то я жутко замерз, и башка у меня стала холодной, как у покойника. Условия, в которых я находился, все еще были далеки от идеальных. В город меня ввезли через ворота, с соблюдением множества предосторожностей, по настоящему подвесному мосту. Вокруг было полно офицеров, даже генерал промелькнул, бистро, парикмахерских, англичан тоже до фига, и все в хаки. Лошади, которых вели на водопой, навеяли на меня тысячу воспоминаний. Они словно сошли с пасторальной открытки. Сколько уже месяцев прошло с тех пор, как мы уехали? Такое впечатление, что мы оказались в другой вселенной, как будто упали с луны...
На новом месте нужно было держать ухо востро. Стать еще более убогим и жалким, чем я был тогда, казалось бы, уже невозможно, однако не стоит обольщаться, останься в итоге от меня хоть крошечный обрывок мысли, кусок окровавленного мяса, одно громыхающее ухо или втоптанная в грязь голова, они все равно от меня не отстанут, скотам в человеческом обличий и этого будет недостаточно, и они продолжат меня доставать, причем даже хуже, чем раньше.
- Итак, Фердинанд, — сказал я, — ты вовремя не сдох, поэтому готовься к худшему, жалкий трус, блядское ничтожество, ничего хорошего, безмозглый тупица, тебя не ждет.
И я не сильно ошибся. Никого не хочу обидеть, но во всем, что касается интуиции, со мной мало кто сравнится. Правде в лицо я тоже не боюсь смотреть, а того, что происходило в Пердю-сюр-ла-Лис, с лихвой хватило бы для подрыва боевого духа целой группы войск, как минимум. Можете не сомневаться. Я ничего не преувеличиваю. Сами увидите. В подобной ситуации каждый сам за себя. Если не верить, что тебе повезет, легко впасть в отчаяние. Рассчитывать больше не на что, и ты цепляешься за слабый лучик надежды в конце погруженного во враждебную тьму тоннеля. Ничего другого тебе просто не остается.
— Проходите же. Не задерживайтесь.
Вот мы и на месте. Санитары заносят меня в подвал дома.
— Он в коме! — объявляет чрезвычайно бойкая бабенка бальзаковского возраста. — Кладите его здесь, а там посмотрим...
