Да! Войти туда и спросить, наконец, у этих книг, которым всегда был послушен, не лгут ли, проследить гаснущими зеницами все, о чем повествуют, но не так, как прежде, с почитанием и набожностью, а с разбором, с пытливостью, которая, несомненно, греховна. Понимал, что совершит кощунство, входя с таким намерением, но уже не было сил противиться. Все же по давней привычке протянул руку за золотым обручем, висящим возле дверцы, надвинул его на волосы, перед тем как нажать тайный замок.
За распахнувшейся дверцей зиял колодец с лестничкой, ведущей вниз. Он шагал вниз с каганцом, взятым у подножия амвона, и бездумно читал золотые надписи на стенах, предрекающие всевозможные беды и скорую смерть тому, кто посмеет войти сюда без набожной мысли. А потом, оказавшись под изукрашенными сводами подземелья, даже не заперев за собой, торопливо принялся извлекать из резных, выложенных драгоценными металлами и каменьями сундуков древние пергаменты, пожелтевшие, подобно его собственным ланитам, и рассыпающиеся от времени: разрозненные листы с пророчествами первосвященницы Ады, якобы начертанными ею собственноручно в бытность в Полярной стране, где окончились ее дни, реликвию, с трудом изъятую двести лет назад у Братьев в Ожидании; конволюты, в которых пророчества перемежаются со сказаниями о прошлом; толстые тома, написанные последним из божьих людей, Тюхией, которого знали его, Крохабенны, прадеды.
Весь этот груз столетий он выложил на мраморный стол, засветил люстру и жадно принялся читать, от спешки даже не осенив себя положенным предварительным знамением.
Проходил час за часом, каждые двенадцать часов отмечались шаром, падающим из-под циферблата в медную чашу.
Старик временами задремывал на кресле с высокой спинкой, потом просыпался и снова брался за книги, читаные-перечитаные, но сейчас открывающиеся взору в пугающе ином облике. Прежде он видел в них истину, а нынче открылась тоска. В древнейших записях пророчицы Ады и первых пророков – едва уловимая, туманная, порождаемая памятным образом (а может быть, и лицезрением) Старого Человека; а позже, с течением времени и ростом числа бед, постигавших народ, – все отчетливей и отчетливей видимая, как слагающийся кристалл. Сначала это был просто рассказ о Старом Человеке, который привел людей с Земли на Луну и ушел обратно на Землю, сказав, что, может быть, и вернется; лишь гораздо позже это «может быть» преобразилось в обещание прихода избавителя, который, будучи Старым Человеком, но в омолодившемся образе, явится Победоносцем ради спасения угнетаемого народа. Впервые обратил внимание Крохабенна на то, что Ада заговорила о возвращении Старого Человека только после того, как до нее в Полярной стране дошла весть о нападении шернов из-за моря на поселок при Теплых Прудах. До того события люди как бы и не знали о шернах. А потом, век за веком, каждая невзгода, каждое бедствие порождало своего пророка, и чем тяжелее приходилось в его пору народу, тем более скорое пришествие Победоносца предсказывал этот пророк.
Горькая усмешка явилась на устах первосвященника, да так больше и не сошла. В нарастающем самозабвении он лихорадочно листал священные страницы, разглаживал их дрожащими руками, впивался придирчивым взглядом – и ему являлись противоречия, открывались прямые ошибки. И, не отдавая себе отчета в том, что творит (а творил он то, чему нет прощения), он разрушал в себе здание веры, которой целиком посвятил свою жизнь.
Тяжело опустились его ладони на последнюю страницу последней книги. Отныне он твердо знал, что в действительности никто и никогда не обещал вернуться Победоносцем, что все последующие пророчества были всего лишь выражением упований народа, порабощенного коварными и безобразными первожителями Луны.
Но Победоносец-то явился!
Это была неразрешимая загадка, издевательский, пугающий парадокс! И мучило еще одно ощущение, которое явилось из самых затаенных недр души и замкнуло мысли в заколдованный круг. Только что он разрушил в сердце своем здание прежней веры, а разум возмущен тем, что этот странный пришелец, в сущности, никаким пророком не предсказанный, одним своим появлением совершил то же самое – покончил с религией ожидания, возведенной на горячечном бреде прорицателей.
И явилась мысль, что он, первосвященник, быть может, в действительности и не верил никогда; что слова, которые он твердил себе и народу, несли совсем не тот смысл, что он им притворно приписывал; что былое – это некий сон, ни с того ни с сего ставший явью вследствие причудливого стечения обстоятельств, которого уж он-то всяко не желал.
И в то же время жаль было прежней веры!
Он силился воплотить мысли в некую формулу, силился постичь, а чего он сам-то хочет, но мысли всякий раз разбегались, и в сердце и в голове обнаруживалась болезненная пустота.
Именно в ту минуту, когда он размышлял над этим, явилась сияющая Ихазель. И вот она стоит перед ним с ужасным вопросом на устах и в пылающем взоре:
– Дедушка, ты не веришь, что это… Он?!
Он потянулся к внучке и нежно коснулся ладонями ее висков.
– Выйдем отсюда, Ихазель.
Еще миг назад, когда эти руки тянулись к ней, готовая противиться, а теперь сбитая с толку тем, что прочла в глазах старика, она подчинилась смиренно и молча. Придерживая за талию, он повел ее вверх по лесенке, так и оставив разбросанными в беспорядке священные книги, хранителем которых был. Позади, отражая тусклый огонек догорающего каганца, мерцал золотой символ Пришествия.
Когда они оказались в зале собора, в окнах уже брезжил сероватый рассвет, возвещающий, что через несколько десятков часов наступит очередной лунный день.
Все еще придерживая за талию, Крохабенна подвел внучку к огромному окну, выходящему на восток. Сквозь мглу, клубящуюся на Теплыми Прудами, в тусклом сером полусвете брезжило замерзшее море, а вдали угадывались очертания покрытых снегом гор. Над человеческими селениями простиралась беспредельная тишина. И только над не знающим сна замком о трех шпилях, где засел шерн Авий, стояло багровое зарево факелов, витали невнятные оклики и отзывы. А вокруг замка, в присыпанных снегом палатках, истово исполняя приказ, несли караул солдаты первосвященника.
Засмотревшись, как медленно прибывает рассвет, оба молчали, но наконец Ихазель сделала несколько шагов в сторону, отшвырнула на пол белоснежную меховушку и, нагая, как предписывает закон дающему зарок, простерла руки сперва к востоку, а затем к северу (подразумевалось – к Земле). И произнесла:
– Если я когда-нибудь перестану верить в Него, если не отдам Ему всех своих сил, своей молодости и всей жизни, всего кипения крови моей, если когда-нибудь помыслю не о Нем, а о ком-то другом, – да сгину я без прока, да буду проклята или да стану матерью выворотня! Слышит меня Вездесущий!
Крохабенна затрясся и невольно прикрыл глаза ладонью, внимая этому ужасному зароку. Но не вымолвил ни слова.
А рассвет над миром наливался серебром, купая в жемчужных отсветах нагую девушку, прикрытую лишь волной распущенных золотых волос.
Глава II
Элем стоял на вершине холма, где кончалась Полярная страна вовек не заходящего солнца. Дальше простиралась великая безвоздушная пустыня, озаряемая светом священной звезды – Земли. Розовое, чиркающее по горизонту солнце жгло приору бритый череп и подрагивало металлическими отблесками на длинной иссиня-черной бороде колечками. Земля была в первой четверти; там, далеко, у Великого моря, в стране, где обитают люди, как раз наступил рассвет. Стоя спиной к серебристому серпу Земли, монах смотрел вниз, в глубину сумрачной зеленой котловины. Большая часть братии уже разошлась по его приказу во все концы лунного мира, неся по людским поселениям радостную весть о пришествии Победоносца. Те немногие, что остались, хлопотали, готовясь к странствию. Сверху было видно, как они, бритоголовые, в длинных темных рясах, деловито суетились среди палаток (пребывая «в ожидании», они жили не в домах, а в палатках), пакуя утварь и дорожные припасы или готовя кибитки и упряжки ездовых собак. Победоносец, видимо, еще спал в своей продолговатой остроконечной машине, которая перенесла его через межзвездное пространство. В той стороне было тихо, не прослеживалось ни малейшего шевеления.
