В свертке оказался рваный кусок холста. Девушка с длинными медными волосами идет с солнцепека к тенистой деревенской площади. Под деревьями притаилось кафе, за столиком сидит мужчина и наблюдает за девушкой, а она одной рукой придерживает подол летнего платья, другой — шляпу. Ветерок развевает длинные волосы, пламенем сияющие на фоне пронзительно-синего неба.
Элизабет впилась глазами в портрет.
— Это я, — наконец проговорила она.
В углу стояли инициалы и год: «МР 1929», а на обороте карандашом нацарапали: «Мазаме, Лангедок».
— Вы ведь знаете, что это за Мазаме? — спросил Штефан.
— Нет, я никогда не была во Франции.
— А этого художника, МР, знаете? — Элизабет промолчала, и Штефан решил, что она не расслышала. — Вы знаете художника?
— Да, это Майкл Росс. Майкл.
Получается, она знала Еврея. Штефан выдержал паузу.
— Он ваш друг?
Элизабет подняла голову.
— Друг? — Она обвела инициалы пальцем. — Нет.
Штефан чувствовал: все тетины мысли занимает ее портрет в совершенно незнакомой деревне.
— Красивая картина, правда? — спросил он.
Элизабет не ответила. Столько наговорила — а тут замолчала.
Вечером Элизабет несет Штефану ужин, а спустившись на первый этаж, садится за стол, где ждет семья, и наливает себе воды. Джордж протягивает ей джин с тоником. Волосы Элизабет зачесаны назад, на ней бесформенные вельветовые брюки, вязаная шаль, чтоб не мерзнуть на сквозняках, алая помада и слишком много духов «Парижский вечер». Кажется, она хотела надеть платье, но забыла. Кристина видит: мамины мысли где-то далеко. Джордж щупает подбородок — нет ли щетины.
Миссис Маккрей поднимает крышку супницы, и аромат «Парижского вечера» тотчас растворяется в запахе пикши. Элизабет опускает ложку в суп. Остальные не двигаются.
— Где он? — не выдерживает Мод. — Что он делает?
— Спит. Я оставила ему поднос, — скороговоркой отвечает Элизабет, и все понимают, что обсуждать нечего. Немецкий парень до сих пор спит.
Ночью под Кристининым окном бродят звери. Наверняка олени или коровы, но по звукам — сущие слоны. Они стонут, будто от горя, и надрывно кашляют.
Кристина полдня ходила как сонная муха, а теперь заснуть не может. Колени прижаты к груди — так теплее. Ноги сильно ноют, и Кристина их вытягивает. Только кровать холоднее Северного Ледовитого океана, и Кристина снова сворачивается калачиком. В подушке ком, да еще раздражает шов поперек наволочки. Сон не идет, а отвлечься не на что: темно, перед глазами лишь серебристый потолок. Трещины на штукатурке похожи на реки с притоками. Кристина разглядывает их одну за другой и на середине этой речной карты замечает паука. Он не шевелится, ждет благоприятного момента. Прямо под пауком спит Мод.
Кристинины уши растут и крутятся, ловят звуки, что притаились во мраке. Сперва пульсирует тишина, потом из нее проступают голоса, путешествующие по водопроводным трубам. В батарее чуть слышно играет оркестр; в соседней комнате включили радио, и теперь по трубам передают музыку.
Кристина слышит звук, различимый лишь в полной тишине. Звук не направленный: как ни прислушивайся, всегда доносится из разных мест — то из-под половиц, то с потолка. Вроде бы чье-то дыхание, но очень напоминает скрежет пилы по камню.
После завтрака Элизабет и Джордж вышли на улицу и чуть не ахнули, такой чудесной была погода. Элизабет взяла мужа под руку, и оба зажмурились от яркой пестроты холмов. Распустились нарциссы, пели птицы, над лужами летали стрекозы. Стоял полный штиль, и прозрачной небесной голубизне ничего не угрожало.
— В такой день нужно появиться на свет, — проговорил Джордж, умеющий превращать обычные слова в поэзию.
Две дорожки следов спускались по росистой траве к озеру, где Мод, купая в воде подол пальто, разглядывала то, что держала в пригоршне. Рядом, скрестив руки на груди, стояла Кристина. Она чуть подбоченилась, откинула назад волосы и, макая в воду носок туфли, смотрела на другой берег озера. Убранные назад волосы такие же, как у Элизабет в молодости, — восторг пожилых дам и вечный протест моде. Джордж называл Кристину тициановским ангелом, а та твердила, что проклята, — мол, рыжим идет лишь оранжевый.
Одно время Элизабет казалось, что дочь вырастет гибкой и изящной, как Карен. Серые глаза, упрямый рот и крупные черты Джорджа — Кристина и впрямь эдакая мрачноватая красавица. Вероятно, однажды мужчины оценят ее безмятежное равнодушие и бесхитростную улыбку.
Элизабет с Джорджем прошли в тень высоких елей, потом снова на солнце. Видимо, на кухне открыли окно: утреннюю тишину нарушал звон посуды, грохот кастрюль и музыка, которую передавали по старому радио миссис Маккрей.
Вдруг Мод бросилась вверх по холму, из пригоршни на пальто полилась вода. Когда добежала до родителей, вода уже вытекла, а на ладони девочки билась крошечная полупрозрачная рыбка с блестящими глазками.
— Вот так улов! — воскликнул Джордж. — Скорее, Моди, брось ее обратно!
Девочка повернулась на сто восемьдесят градусов и бегом кинулась к озеру. Чулки сползли, на желтом пальто мокрое пятно — Мод снова села на корточки, купая подол в воде. Кристина подошла посмотреть.
На кухне опять загрохотали кастрюли, а песне по радио теперь подпевала девушка.
Элизабет закрыла глаза, подняла лицо к нежаркому весеннему солнцу и вслепую зашагала в малиновой темноте, сгустившейся за сомкнутыми веками, ощущая надежность руки Джорджа и ритм его тяжелых шагов.
«Сейчас открою глаза и увижу Майкла. — Элизабет столько раз это представляла, что измена Джорджу стала привычной, даже безобидной. — Это не значит, что я не люблю мужа. Я сама все решила и жизнью вполне довольна».
Счастье и горе молодости сменились размеренными буднями, мирными и почти счастливыми, но ее разыскала картина Майкла. Она доказывала, что эта жизнь — отнюдь не предел мечтаний.
3
Привезенный из Германии чемодан Штефан не открывал почти три месяца. Приделал к нему веревки и носил на спине, перетаскивал с грузовиков на поезд, из одного лагеря в другой, где ждали своей участи такие же бродяги.
На пристани Дувра Джордж не спросил, что в чемодане. Штефан заранее решил соврать и даже занервничал, когда врать не пришлось.
Вытаскивая из чемодана холст, Штефан постарался, чтобы Элизабет ничего не увидела, — еще подумает, что он ненормальный, рухлядь из Германии притащил. Когда-нибудь он все выбросит — вантуз Хеде, деревянной ручкой которого она мешала белье в большом котле, кастрюлю, диванную подушку из гостиной, часы без минутной стрелки, жестянку с пуговицами, французское охотничье ружье, найденное в развалинах отцовского кабинета. Штефан рылся в руинах своего дома и вытаскивал все более-менее ценное для менял, но в итоге ничего не отдал.
