С этими словами Элоиза пулей вылетела из столовой, так и недопив свой кофе.
С этого дня Элоиза действительно с пугающим рвением взяласьза Габриэлу. Не проходило и дня, чтобы девочка не совершила какого-нибудьпроступка, который вознаграждался немедленной пощечиной, оплеухой, шлепком.Именно в этот период из пыльных глубин старого гардероба появился узкий желтыйремешок из толстой свиной кожи, который Элоиза все чаще и чаще пускала в дело.Запачканное платье, зеленые травяные пятна на коленях, царапина на руке,оставленная соседским котенком, пятнышко пыли на башмаках — все эти кошмарныепреступления вызывали в Элоизе бешеную злобу, которую она без стеснения срывалана дочери. Когда же незадолго до своего четвертого дня рождения Габриэласлучайно порезала палец осколком бутылки (он казался таким красивеньким, когдалежал и переливался на солнце) и закапала кровью новую блузку, ярости Элоизы небыло пределов. Ремешок трудился над крошечной попкой девочки не меньшеполучаса, так что еще три дня она не могла нормально сидеть. А это, в своюочередь, снова раздражало Элоизу, которая была совершенно уверена, что дочьнарочно вертится на стуле, стараясь вызвать к себе жалость или — вероятнеевсего! — еще больше досадить матери.
Джон, разумеется, знал о воспитательных методах Элоизы, ноничего не предпринимал. Порой ему казалось, что он и вправду ничего не понимаетв детях, а особенно в девочках. Порой он просто не решался вмешаться, чтобы неразозлить жену еще больше, а иногда он бывал с ней почти согласен. Каждый раз,когда Джон становился свидетелем порки, его начинало мутить, и тем не менее онне сделал ничего, чтобы остановить Элоизу. Даже его попытки утешить девочкуприводили лишь к тому, что в следующий раз наказание бывало еще более жестокими продолжительным.
В этой ситуации самым простым выходом было закрыть глаза,заткнуть уши и согласиться с доводами Элоизы. А уж она с легкостью находилаобъяснения всем своим поступкам. «А быть может, она и в самом делеправа, — рассуждал Джон. — Детям действительно нужна суроваядисциплина, чтобы из них вышло что-нибудь путное».
Джон уже давно догадался, что его собственные родителивоспитывали его из рук вон плохо. Да, они любили и баловали сына, но этопривело к тому, что он вырос нерешительным, безвольным, инертным человеком.Казалось, что, ухаживая за Элоизой, Джон израсходовал всю отпущенную ему нажизнь энергию, и теперь у него просто не было сил во что-либо вмешиваться.Впрочем, будь его родители живы, он, несомненно, посоветовался бы с ними, ноони погибли в автокатастрофе. А больше у него не было никого достаточноблизкого, с кем он мог бы поговорить о воспитательных методах Элоизы.
Но, боже мой, со стороны Габриэла выглядела идеальнымребенком. Она разговаривала мало и негромко, убирала за собой посуду, никогдане разбрасывала одежду и делала все, что ей говорили. Она не дерзила старшим,не шумела, не сорила. Чудо-дитя, да и только! Постепенно Джон началутверждаться в мысли, что жена совершенно права. Разве ее стараниями Габриэлане вела себя как образцовая девочка из книжки для дошкольников? А что ужасперед матерью сковывал ее по рукам и ногам, этого Джон не понимал. И, наверное,не мог понять.
Что касалось Элоизы, то, по ее мнению, Габриэла все еще быладалека от совершенства. Как бы безупречно девочка себя ни вела, пристрастныйглаз матери с легкостью подмечал множество промахов и проступков. Желтыйкожаный ремешок не лежал без работы. Каждое слово, обращенное к дочери, Элоизасчитала необходимым подкрепить оплеухой. Порой Джон даже побаивался, что Элоизаможет серьезно покалечить девочку, но держал свое мнение при себе. Молчаниесделалось его высшей доблестью. Методы Элоизы, по крайней мере, не противоречатосновам педагогики. Джон предпочитал почаще задерживаться на работе, а сталобыть, не присутствовал при наказаниях, ставших почти ежедневными. Элоиза же всесиняки и ссадины Габриэлы объясняла феноменальной неловкостью девочки. Под этимже предлогом (ради ее собственного блага!) Габриэле не разрешали ни кататься наскейтборде, ни учиться ездить на велосипеде.
Джон почти искренне считал, что Габриэла действительно оченьнеуклюжа. В конце концов, чего на свете не бывает.
Когда девочке исполнилось шесть, наказания стали привычнымидля всех троих. Джон привык их не замечать, Габриэла привыкла каждую минутуожидать окрика, пинка или удара, что касалось Элоизы, то она, несомненно, получалаудовольствие, лупцуя дочь ремнем. Если бы кто-нибудь сказал ей об этом, онабыла бы возмущена до глубины души. Ведь все это — ради самой же девочки!
Ребенка «необходимо воспитывать», а порка — единственноесредство, способное помешать этой девчонке сделаться еще более испорченной, чемона есть.
Надо сказать, Габриэла была вполне согласна с матерью. Не точтобы ей нравилось, когда ее били… Просто она твердо знала, что хуже ее — нет.Она — непослушный, избалованный, капризный ребенок. Если бы она была хорошей,мамочка, конечно, никогда бы ее не била. И папа не разрешил бы маме наказыватьее.
Ах, часто задумывалась Габриэла, если бы она была хорошей,все было бы совсем иначе. Быть может, мама и папа смогли бы даже полюбить ее.Об этом, впрочем, она не осмеливалась и мечтать. В конце концов, она гадкая инепослушная и постоянно совершает скверные поступки. Ей это было известнопотому, что так ей говорила Элоиза, но от этого вера девочки в свою бесконечнуюпорочность не становилась меньше. Разве такую можно любить?!
И вот теперь, когда мать рывком подняла ее с теплого,залитого солнечным светом паркета и потащила по коридору, Габриэла вдругувидела отца. Джон, который по случаю воскресенья был дома, стоял на порогесвоего кабинета и, глубоко засунув руки в карманы, молча следил за расправой.Он все видел, но, как всегда, ничего не сделал, чтобы защитить дочь. Правда,когда Элоиза проволокла девочку мимо него, в глазах Джона промелькнулотоскливое выражение, но он все же не сказал ни слова. Он даже не вынул рук изкарманов, просто отвернулся, словно боясь встретиться с дочерью взглядом.
— Марш в свою комнату, и не смей выходить! —выкрикнула Элоиза и, в последний раз толкнув дочь в спину, скрылась в гостиной.Джон тоже вернулся в кабинет, а Габриэла медленно побрела по коридору,осторожно ощупывая кончиками пальцев начинающую распухать щеку. Она была ужебольшой девочкой и прекрасно понимала, что наказание она заслужила. Однако,войдя в детскую, Габриэла все же не сдержалась и громко всхлипнула, но тут же,испуганно оглянувшись через плечо, бесшумно прикрыла за собой дверь. Потом онаподошла к своей кроватке и, взяв сидевшую рядом на столе куклу, крепко прижалаее к груди.
Эта кукла была единственной игрушкой Габриэлы.
Много лет назад этот подарок сделала ей бабушка — папинамама, которая умерла. Куклу звали Меридит; у нее были прелестные светлые волосыи большие синие глаза в длинных ресницах, которые могли открываться изакрываться. Она была изумительно красивой, и Габриэла очень ее любила, втайненадеясь когда-нибудь стать столь же очаровательной. Но дело было не только вэтом.
