Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
Кожа у Кати пахла табаком. Она спросила — не хочу ли я борща? — и сказала, что заказала мне бараньи котлеты. Катя курила одну за другой, вставляла «житан» в янтарный мундштук, канал в нем был черен. Мелкими глотками пила вино. Катя начала коротко стричься. У сидевших напротив были длинные волосы, у одной убранные в толстый пучок, у другой в накрученную вокруг головы косу. И той и другой понравилось, как я выполнил заказ. Я пытался объяснить, что работал, собственно, не я, что тут заслуга Акеллы и только его, но для Трубецких Акелла и я составляли одно целое, в котором главную роль они отводили мне.
У каждого из Акелл был свой почерк, некоторые ограничивались только убийством, другие пожирали убитых, причем не всех и каждого, а, скажем, только первого и последнего. Акелла-шестой, работавший у Трубецких, пожирал исключительно мозги своих жертв, но был так изранен, что скончался позже у меня на руках.
В туалете ресторана я встретил Зазвонова. Мы стояли у писсуаров рядом, я в старом пиджаке от свадебного костюма, Зазвонов в темно-малиновом, с золотыми пуговицами. Зазвонов спросил, что за бабы со мной, поинтересовался, чем я теперь занимаюсь, узнав — предложил крышу. Сам он сидел в кабинете ресторана, с теми, кто был его крышей. Зазвонов поднялся на торговле сигаретами с просроченным — я даже не подозревал, что таковой существует, — сроком годности, покупал за бесценок в Австрии, вывозил якобы на полигон в Саратовской области для утилизации — полигон существовал только на бумаге, в Австрии оказался во время первой поездки за рубеж, там пошел вместе со знакомым австрияком в гости к соседу, сосед пожаловался — склады забиты, коробки еще с семидесятых годов, а утилизировать в Австрии слишком дорого. Зазвонов держал ларьки у метро «Университет». Его крыша помогла отогнать от сигарет чеченцев. Крыша была гэбэшная.
— Им твои крысы-каннибалы могут понравиться, — хмыкнул Зазвонов, дал визитку, удивился, что у меня визитки нет.
Я сказал, что теперь моя фамилия Каморович, не Коморович и не Комарович, а именно Каморович, первое «а», второе «о». Зазвонов достал маленький блокнотик, тонкую ручку, записал, поднял на меня взгляд больших сиреневых глаз.
— Но ты же, кажется, был Шпильман? Нет? Ну, когда мы вместе служили.
— Не Шпильман, а Шихман. Да, был Шихман, стал Каморович. Шихман — фамилия моего отчима, Каморович — моей матери. И моего деда. Отчим с матерью развелись, я, когда дембельнулся, вернул себе фамилию матери, она в свидетельстве так и записана, первое «а», второе «о»…
— Хорошо, хорошо, я понял… Зазвонов записал в блокноте после «Каморович» фамилию «Шихман», поставил между ними знак равенства.
— Я тебе позвоню, — сказал он, открыл воду, начал мыть руки. — Знаешь, кто всплыл? Потехин! — Зазвонов включил сушилку и перекрикивал ее вой. — У меня один есть кент, его отец в управлении по розыску при Министерстве обороны. Там обновляли базу, и оказалось — Потехин не только жив, но уже дернул из Афгана, где был в плену. А мы, мудаки, пили за упокой его души!
— Сюда? Домой?
— Тут его расстреляют. Потехин не дурак. Он в Париже. Стаканы моет.
Зазвонов вышел из туалета. Я посмотрел на себя в зеркало. Тогда в таком сортире мне бывать еще не доводилось. Здесь все сверкало, краны блестели, стопкой лежали белые махровые полотенца, пахло дорогим мылом, отдушками. Я вспомнил запах мыла, лежавшего на краю железной раковины в сортире возле метро «Кропоткинская», на месте которого теперь — и это вполне естественно, — ювелирный магазин. В этом сортире я был со своим отцом. Я стоял у лотка, отец справа, а слева — дядька в низко надвинутой шляпе и светлом плаще. Позже, когда мы шли по бульвару, отец сказал — кто был дядька в шляпе, как его зовут, чем он известен. Я запомнил дядьку, как и встречу с отцом, на всю жизнь.
Из встреченных в сортирах составился список, он вряд ли будет увеличиваться, но знаменитостей в нем хватает: великий музыкант и композитор, миллиардер, два нобелевских лауреата, выдающийся танцовщик, знаменитый рок-певец — Катя пригласила посмотреть Лондон, вскоре после того, как Илья получил срок, думала, мне это поможет. С ее лондонским приятелем мы сидели в дорогом и пафосном пабе, рок-певец за загородкой, с прихлебателями и телохранителями, а помочиться пошел к писсуарам как простой турист. Эти люди важны не сами по себе. Каждый из них — кнопка, удерживающая в моей памяти важное событие. Кнопкой в сортире на «Кропоткинской» стал Молотов, Молотов Вячеслав Михайлович.
Молотов, недавно отправленный на пенсию, мочился и постанывал, мне показалось — что-то пел себе под нос, а я стоял в новенькой курточке, привезенной отцом, с которым я познакомился часа за полтора до посещения сортира. Моя мать ввела отца в комнату, провела мимо сидевшей в кресле с газетой бабушки, поставила передо мной, пытавшимся перерисовать карандашом с ломающимся грифелем гравюру из дореволюционной детской энциклопедии, «Вестготы захватывают Рим», и сказала: «Это твой отец!»
Мы с ней тогда, для меня — неожиданно, решили навестить бабушку, с которой у матери, после того, как она вышла замуж за Шихмана, отношения были не самыми лучшими. Свалились на бабушку как гром среди ясного неба. Любимое, кстати, бабушкино выражение. Мать использовала бабушкины полторы комнаты как место явки. Я поднял глаза на отца. Он был в сером костюме. Светло- синий галстук. Его ботинки были с дырочками, на толстой подошве. Так красиво папа Шихман одевался только на день чекиста. Да и то у него не было таких ботинок и галстука, он не пах лимонами.
Мне сразу понравился мой отец. Он присел на корточки. «Здравствуй, — сказал мой отец и повернулся к бабушке: Здравствуйте, Софья…» — он говорил с акцентом, он забыл бабушкино отчество. «Исааковна!» — бабушка пыхнула почти погасшей папиросой и сложила газету. До появления моего отца — мать ходила встретить его к метро — бабушка читала мне газету вслух. Мне понравился указ о присвоении Ахмеду бен Белле звания героя. Не сам указ, мне понравилось имя награжденного, я спросил — не брат ли он бабушкиной приятельницы, горбатой тети Беллы? «Ты совсем еще глуп!» — ответила на это бабушка. Бабушка была очень строгой и очень меня любила. Когда мать сказала: «Мама! Это Карл, Андрюшин отец!», она положила папиросу в пепельницу и протянула Карлу руку. Человек, которого моя мать назвала Карлом и моим отцом, поклонился, поднес руку бабушки к губам, назвал свое имя и фамилию — «Карл Каффер!» — и вручил подарки. Бабушке — кофту, брошь, духи, мне — железную дорогу в большой красивой коробке, джинсы с ковбоем на заднем кармашке и курточку. Джинсов с ковбоем не было ни у кого. Лошадь ковбоя была вздыблена, ковбой крутил над головой лассо. Мне хотелось тут же собрать железную дорогу, но обозначенный моей матерью как мой отец высокий, сухой, седой, со впалыми щеками мужчина позвал меня гулять, меня почти насильно одели в джинсы и курточку, воротник которой сразу натер шею, мы прошли по коридору коммунальной квартиры, соседка Шура торопливо прихлопнула свою дверь, соседка Алифатова поздоровалась с седым по-французски.
Я был подготовлен к тому, что папа Миша, Моисей Фроимович, он же, в русифицированном варианте, Михаил Федорович Шихман, не мой отец. Пока мы ехали на трамвае и на метро до бабушкиной коммуналки — окна выходили на Ленивку, прямо на столовую под кодовым названием «Гадюшник», проклятое место, я там обедал с одним клиентом в пору накопления капитала, пронесло и вытошнило, — пока мы с матерью шли от метро и я попросил разрешения посмотреть на полускрытый в клубах пара бассейн, мать провела со мной предварительную работу. Говорила, что очень любит папу Мишу, что папа Миша очень любит меня, но я уже большой мальчик и должен знать правду, которую можно доверять только тем, кто уполномочен ею обладать. На меня все это, как помнится, произвело сильное впечатление.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
