То ли случайно, то ли по обстоятельствам семья отправилась когда-то в дальние края и теперь вернулась на родную землю. И члены этой семьи подлизываются к замдиректора Си.
– И Рэйни получит возможность посещать «Сун Цин Лин», – объявила Си, осмысляя, вероятно, малость земного шара – или циклическую природу бытия.
– Да, мы очень надеемся! – улыбнулся мой отец.
– Цянь жэнь чжун шу, хоу жэнь чэн лян, – заметила Си, качая головой. «Одно поколение сажает деревья, другому достается тень». Свершилось: в тот миг я поняла, что нас взяли. Китайская пословица, возникшая в разговоре, означала изумление, братанье и принятие – три в одном; это всегда восхитительный сюрприз, словно завернутый в кальку пряник, вдруг упавший с неба. Директор Чжан, присутствовавшая где-то рядом почти всю нашу встречу, коротко кивнула Си, после чего покинула кабинет.
– Значит, Рэйни берут? – спросил мой отец у Си.
– Да. – Си уверенно кивнула.
Дома мы с Робом поразились своей удаче. Рэйни дали место в садике, и торжеству нашему не было предела.
* * *
Наступил первый день Рэйни в детском саду. В то приятное осеннее утро мы с Робом продирались сквозь толпы на улицах Французской концессии. Между нами, словно бутончик в цветочной гирлянде, болтался Рэйни, держал нас обоих за руки. Мы с Робом шагали вперед, а Рэйни тянул назад изо всех сил. Вдруг он замер. – Я сейчас заплачу, – объявил он.
– Ничего плохого в этом нет, – успокоила его я, волоча вперед. Из-за того что шли мы, держась за руки, удавалось это нам небыстро, и наша цепочка двигалась на север по людным тротуарам вдоль нашего жилмассива, светофор зажегся красным, и мы ждали, пока такси, фургоны и скутеры давились и кашляли в утреннем потоке.
– Давай не будем срезать через больницу, – выкрикнул Роб. Мы миновали оживленный больничный комплекс, где одно лишь амбулаторное отделение ежегодно обслуживает более четырех миллионов человек, и взяли левее, на главную дорогу. Приблизившись к садику, мы протиснулись между носом «феррари» и задом «БМВ» с шофером – автомобилями, задействованными как транспорт для детей. В толпе причастных к «Сун Цин Лин» мы с Робом отчетливо принадлежали к среднему классу, но мы иностранцы и этим выделялись. Само собой, Рэйни – идеальное воплощение Запада и Востока. Стройный, как мой муж, с высокой переносицей европеоида, но волосы темные, а глаза карие – мои китайские гены. Глазищи у Рэйни такие громадные, что занимают бо́льшую часть его лица, из-за чего казалось, что он постоянно ошарашен. И старики-китайцы, и работающие мамочки таращились на него и восклицали: «Ой какой малыш-иностранец! Какой красавчик!»
Вместе с другими родителями и дедушками-бабушками мы просочились за кованые ворота; старшие попутно выдавали наказы по-китайски: «Веди себя как следует. Слушай воспитателя. Ешь овощи».
В «Сун Цин Лин» детей делили на четыре возрастные категории – «ясли», «младшая», «средняя» и «старшая» – и, далее, на нумерованные группы. Итого получалось двадцать групп с детьми в возрасте от двух до шести. Рэйни предстояло провести год в младшей группе № 4.
Родители и дедушки с бабушками в четыре-пять слоев толпились у входа в комнату группы. Над их головами я увидела лицо учительницы Чэнь, старшего педагога младшей группы № 4. У нее были пожелтевшие зубы с черными отметинами, и даже ее улыбка не давала мне отвлечься от этих черных точек. Я учуяла, что нрава она крутого.
Сегодня Чэнь была дружелюбна, гладила детей по головам и мирно здоровалась с родителями на китайском или шанхайском: «Добро пожаловать! Хорошо ли прошло лето?» Она ловила на лету, на каком языке обратиться. Дети вели себя спокойно и смирно, кивали или приветственно чирикали.
В Китае приходится не столько двигаться вперед, сколько позволять толпе себя нести. Нас постепенно подтащили к дверному проему, Рэйни вцеплялся мне в руку все крепче. Родители сдавали назад, и мы наконец очутились в самых дверях перед учительницей Чэнь. Я кивнула ей, поправила на Рэйни рубашку и напутственно погладила по голове.
– Мы тебя любим, Рэйни. Увидимся после садика.
– Нет! Не бросайте меня, – сказал Рэйни по-английски, отчаянно вскидывая на меня взгляд, пока мы с Робом намеревались убраться к лестнице. – Не бросайте меня здесь. – Полились слезы. Я боком подалась к выходу, и тут Рэйни стремительно перешел в горизонтальное положение, бросившись к моим щиколоткам.
– Мы сегодня вернемся, – сказала я, глядя Рэйни на затылок, пытаясь сохранять спокойствие. – Тебе в садике будет весело – ты посмотри, сколько игрушек! – Я огляделась. С потолка на равных расстояниях друг от друга свисали бледно-зеленые гирлянды, а у дальней стены красовались бумажные тарелки с нарезанными из бумаги цветочными лепестками. Рисунки, выполненные прошлогодними воспитанниками, все еще украшали стены; я заметила, что все яблони на картинках были раскрашены одинаково: штрихи разных оттенков зеленого, бурого и красного.
– Иди поешь. Будь хорошим мальчиком. Тинхуа, – сказала учительница Чэнь. – Слушай, что тебе говорят. – Таков был приказ, которого нельзя ослушаться, и он станет основой здешней жизни Рэйни.
– Не-е-ет!!! – заревел сын, обращаясь к моим щиколоткам, а родители-китайцы наблюдали за этим с большим интересом. Их-то дети помалкивали, держались смирно и заходили в комнату, выпрямив спины. – Не уходите. Не бросайте меня! – вопил Рэйни. Роб склонился к нему, отцепил его руки от меня и внес его в комнату. Усадил нашего тридцатифунтового мальчика поближе к игрушечной кухне, развернулся и ринулся к выходу; за столиками сидели несколько детей, молча пили молоко и жевали сахарное печенье – печенье в восемь утра? – поглядывая на нас с любопытством.
Мы с Робом протолкались через строй родителей и детей и сбежали вниз по лестнице; остановились, лишь оказавшись вне видимости. Я навострила уши, надеясь услышать тишину: такая чуткость знакома любому родителю, сдающему ребенка в ясли или садик.
Рэйни все еще ревел. Мы послушали с полминуты, и я вдруг заметила, что скрежещу зубами. Роб обернулся ко мне.
– Добро пожаловать в «Сун Цин Лин», – сказал он с неуверенной улыбкой. Взял меня за руку, и мы направились к воротам.
После второго дня в садике Рэйни докладывал. Четыре раза ему в рот совали яйцо. Сам он его туда не клал – эта самая ненавистная ему еда пролезла между зубов посредством руки устрашающей учительницы Чэнь.
– Она мне это сунула, – сказал Рэйни, разинул рот и показал пальцем.
– А дальше что? – спросила я.
– Я заплакал и выплюнул.
– А потом?
– Она опять, – сказал Рэйни. Мы шли домой по людному тротуару, забитому пешеходами и уставленному торговыми лотками с овощами. Рэйни ткнул локтем в зад пожилой китаянке, шедшей впереди, уверенно протолкался вперед и занял освободившееся место. Наш малыш работал локтями не хуже местных.
– И? – выпытывала я.
– Я плакал дальше и выплюнул опять, – ответил он. Я вытянула из него всю историю до конца: учительница Чэнь запихивала ему яйцо в рот четыре раза, и в последний раз Рэйни его проглотил. Я впитывала новость о том, что моего ребенка кормят в саду насильно, а вокруг грохотал Китай: вопили со своих трехколесных тележек торговцы помидорами, где-то на середине соседнего проулка скрипел турникет, гудели такси.
