– Ты что тут делаешь?! – настолько искренне и непосредственно изумился он, что я фактически подавилась своим возмущением.
– Я!!!! (твою мать!!!) ТУТ!!! УЖЕ С ОБЕДА!!! (твою мать!!!) СИЖУ И КУКУЮ!!! – выпустила гнев наружу я.
– А чего не зашла? – невинно оглядел меня с ног до головы он.
– Мне на лестнице больше нравится. Тут к людям ближе, – попыталась поострить я, но Роман еще не включал юморилку, поэтому ни одна эмоция не пробежала по его личику.
– Ну-ну, – протянул он и принялся помогать мне затаскивать сумки – коробки – чемоданы – пакеты.
– И почему же ты не открывал? – полюбопытствовала я. – Просто интересно.
– Я плеер слушал.
– Полдня?! – поразилась я.
– А что? Я под музыку живу, – гордо заявил братик. – А это что за хрень?
– Это не хрень! Это – люстра Чижевского! Я под нее тоже живу, – ответила я, хотя, если честно, страшную круглую штуковину приволок и подвесил под потолок Олег Петрович. Он был мнителен во всем, что касалось здоровья. Еще бы, ему всех жен-детей поднимать! Короче, мысль, что можно воткнуть в розетку некое похожее на ежа чудо техники и дышать экологически чистым правильно заряженным горным воздухом, очень отвечала его мечтам. Не знаю, насколько эта штуковина действительно полезна, но при отъезде я решила, что раз уж все равно плачу за Газель, так не оставлю камня на камне. В смысле, заберу все, кроме мебели, которая, на самом деле была не Олега Петровича, а хозяйская.
– И надолго ты ко мне? – осторожненько поинтересовался Ромик. Я взвилась круче огней пионерского костра.
– Навечно! И чтобы больше никогда не запирался на засов. И баб не водил. И мужиков.
– А они-то мне зачем? – попытался обидеться он.
– А я почем знаю? – отрезала я. – Чтоб никого. А то маме доложу.
– Это бесчеловечно! – на полном серьезе испугался братец. Аж пятнами пошел. Что-что, а инструмент воздействия у меня есть.
– То-то, – удовлетворенно кивнула я и пошла осваиваться в родных пенатах.
Однако даже поверженный брат не мог искупить того состояния подавленности и одиночества, которое охватило меня. Я поплакала в ванной, пошлепала по пустой квартире, в которой провела все свое счастливое детство, босыми ногами, позвонила паре-другой подруг и уснула, совершенно обесточенная.
Завтра была суббота. Обычно по субботам я собирала у себя небольшое, но очень светское общество, и придавалась безделью. Не смотря даже на отсутствие братца, который счел за лучшее не мозолить уж мне сразу глаза и переночевать где-то подальше, я никого не позвала. Просто никого не хотела видеть. Что странно и нетипично для меня.
– Может, температуру померить, – заволновалась я. Температура была предательски нормальной. Тридцать шесть и шесть. Через двадцать минут исступленного держания подмышкой тридцать шесть и семь.
– Сволочь! – разозлилась я и принялась копаться в Интернете, пытаясь найти объяснение своей пугающей тяги к одиночеству. Про тягу ничего не нашла, зато откопала наш с Ромкой гороскоп совместимости. Он гласил: «Весы крайне сложно уживаются с Рыбами. Это тяжелый союз малопонимающих друг друга людей, живущих разными интересами. Союз может быть сохранен только благодаря Весам, которые всегда стремятся сохранить равновесие. Впрочем, Рыба тоже предпочитает на открытый конфликт не идти. Но они быстро надоедают друг другу. Так и живут – у каждого свои интересы, каждый тянет в свою сторону». Я подумала, что этот гороскоп удивительно точно и сжато передал всю пугающую палитру нашей с братом родственной любви. Тяжелый союз малопонимающих друг друга людей! Вот что меня ждет теперь вместо радостей любви.
– Катюха, говорят, ты вернулась домой? – вежливо поинтересовался чей-то смутно знакомый женский голос в телефонной трубке, которую я схватила раньше, чем подумала, надо ли оно мне.
– Нет. Это не я! – попыталась глупо отмазаться я.
Голос не повелся.
– Тогда мы сейчас будем, – обрадовал меня он.
Я оторопело послушала короткие гудки и стала строить предположения насчет того, кто бы это мог быть. Наташка, вернее Наташки в количестве двух штук, которые живут в кирпичной пятиэтажке напротив? Эти самые Наташки неразлучны с самого детства и всегда любили ходить ко мне в гости, но откуда они могли узнать. Или Полина? Но как я могла не узнать свою лучшую школьную подругу. И опять же, откуда она могла узнать. Может, воспользоваться братовой идеей и не открывать замок?
– А ну открывай! – проорала дверь.
Сколько я не делала вид, что меня нет, что я в душе, в плеере, в гробу в белых тапочках – дверь не прекращала звонить и стучать на все лады. Я превозмогла неожиданное отвращение к людям и отперла.
На пороге были представлены все мои школьные и дворовые подруги, а также и друзья. Народу было пугающе много, я даже испугалась, что меня сейчас начнут грабить или бить, но Полина протиснулась сквозь Наташек и протянула мне бутылку вина.
– Проходите, рада вас видеть, – заулыбалась я.
– И мы, и мы, – закивали присутствующие, с интересом осматривая меня со всех сторон.
– На мне узоров нету и цветы не растут, – возмутилась я.
– Ты и правда жила с мормоном? – высунулась из-за холодильника, в котором разочарованно копалась уже минут пять, Наташка намбер ван. Я осела на пол, как пожухлая листва.
– Познавательно уже то, что народу, да еще в таком количестве, известно о моем приезде. А уж про мормона я просто молчу! Я что – жила в шоу Трумена? Вы понатыкали в меня жучков?
– Твой братец вчера ночевал у моего брата, – прояснила суть вопроса Наташка намбер ту.
Вот так молниеносно и бесперебойно сработал наш дворовый телеграф. Как, впрочем, и всегда. Теперь надо только молиться, чтобы он не донес эту жуткую весть до пригородов Воронежа, где моя мама мирно взращивала укроп с кабачками.
– Выпей, – сочувственно протянул мне бокал какой-то миловидный парень с приятным, но совершенно незнакомым лицом.
Я приняла бокал и погрузилась в раздумья относительно того, как именно собираюсь жить в этом рассаднике сплетен и алкоголизма. Потом мысли унесли меня по какому-то Гольфстриму к Олегу Петровичу и я, опрокидывая в себя стопку за стопкой, рыдала, что по ужасному стечению обстоятельств никого лучше, нежнее и прекраснее этого изувера у меня не было и, наверное, не будет. Меня утешали, слезы горячими ручьями стекали за воротник, цвет лица неумолимо приближался к пионерскому галстуку, а я также неумолимо понимала, что жизнь моя кончена, а впереди ждет беспросветная череда унылых дней, среди которых потеряется моя молодость. Двадцать девять лет – возраст, в котором женщина уже должна проверять у кого-нибудь уроки, а мужа воспринимать, как непременный атрибут типа шифоньера. У меня же не было даже намека ни на то, ни на другое. Но самое страшное, что пройдет короткое лето, настанет сентябрь, мир вокруг станет ярким и разноцветным. И в день моего рождения, двадцать пятого числа, я в полном одиночестве и стерильности разменяю четвертый десяток.
