Эти похороны полицейского не стали церемонией с фанфарами и яркими ритуалами, которые полагалось соблюдать в случае, если погибший находился при исполнении служебных обязанностей.
Можно доказывать, что так и было, однако департамент полиции придерживался иного мнения. Поэтому Шон не удостоился «большого шоу» и основной контингент полицейских сил на похоронах не присутствовал. Многие служаки всегда считали самоубийство заразной болезнью.
Я был среди тех, кто нес гроб. Мы с отцом шли впереди, в середине — двое полицейских, тоже из подчиненных Шона, прежде мне незнакомых. За ними шагали Векслер и Сент-Луис. Сент-Луис казался слишком высоким, а Векслер — чересчур малорослым. Матт и Джеф. На их плечах деревянный ящик неловко заваливался на бок. Со стороны это, наверное, выглядело странно. Пока все боролись с ношей, мысли убежали в сторону, и я подумал, что тело Шона, должно быть, перекатывается внутри гроба.
* * *
В тот день я не сказал родителям ни слова, хотя все время находился рядом с ними в лимузине, который вез Райли и ее родителей. Мы давно уже толком не разговаривали, многие годы, и этот барьер не помогла преодолеть даже смерть Шона.
С того момента как двадцать лет назад умерла наша сестра, в отношении родителей ко мне произошла перемена. В той катастрофе я выжил, но остался под подозрением, будто сам совершил то, что произошло с нами. Ведь я спасся. Еще я знал, что продолжал разочаровывать их любым решением, мной принятым.
Думаю, эти мелкие огорчения со временем накапливались, снижая интерес ко мне, как к банковскому счету, приносящему ничтожные проценты. Мы стали чужими и встречались только по праздникам. Поэтому не нашлось ничего, что я мог бы высказать, как и того, что они сами пожелали бы мне сказать.
За исключением безутешных всхлипываний, что издавала Райли, внутри лимузина было тихо, как под крышкой гроба.
* * *
Взяв после похорон две недели отпуска и еще неделю — по случаю тяжелой утраты, я сдал дела и уехал в Скалистые горы, в район Рокиз. Наверное, для меня эти места еще не потеряли своего очарования. Именно здесь я прихожу в норму.
Продвигаясь на запад со скоростью семьдесят миль в час, я миновал сначала Ловленд-Пасс, а затем, пройдя через перевал, добрался до предгорий Гранд-Джанкшена. Дорога заняла три дня, но я никуда и не торопился. Останавливаясь, чтобы походить на лыжах, я забывал про всех и думал только о своем. После Гранд-Джанкшена я повернул на юг и на следующий день добрался до Теллурида.
Всю дорогу «чероки» шел с включенным полным приводом.
Остановившись в «Сильвертоне», где комнаты несколько дешевле, я целую неделю предавался дневным лыжным прогулкам. Ночи проходили за «Ягермайстером» в номере, иногда в холле возле камина или в приюте для лыжников — где бы я ни оказался после прогулки.
Стараясь измотать тело, я надеялся, что это отразится и на сознании. Напрасно. Во мне был только Шон. Вне пространства. Вне времени. Его записка оказалась загадкой, от которой я уже не мог отойти.
По какой-то причине благородный порыв брата сделался западней. И убил его. Горечь этого простого умозаключения не отступала даже в моменты, когда я зигзагами спускался по склону и резкий ветер, пробивавшийся за оправу очков, заставлял глаза слезиться.
Я больше не оспаривал официальное заключение, и вовсе не потому, что доверял мнению Векслера или Сент-Луиса. Время и факты подточили мою позицию. День ото дня ужас выбора, сделанного Шоном, становился некоторым образом понятным и даже морально оправданным.
Добавила новостей и Райли. После того вечера она рассказала кое-что, чего не знали ни Векслер, ни Сент-Луис: раз в неделю Шон посещал психотерапевта. Разумеется, такую помощь оказывали и в департаменте полиции, однако брат избрал свой, тайный путь, не желая, чтобы слухи подпортили его репутацию.
Я сообразил, что Шон записался к врачу как раз после моего предложения написать о деле Лофтон. А может, он просто хотел оградить меня от мучительного ощущения, с которым столкнулся сам? Идея понравилась, и я с радостью цеплялся за нее все оставшиеся дни горного путешествия.
Как-то, выпив лишнего, я стоял перед зеркалом в гостиничном номере, намереваясь сбрить бороду и коротко остричь волосы на манер Шона. Мы идентичные близнецы — одно выражение глаз, не слишком темные волосы, стройное тело.
Желая утвердить собственную индивидуальность, каждый из нас всегда добивался именно этой цели. Шон носил контактные линзы и усиленно накачивал мускулатуру. Я предпочитал очки, отпустил бороду еще в колледже и нисколько не поправился со времен своих занятий баскетболом.
И еще у меня имелась отметина от кольца той женщины из Брекенриджа. Мой «боевой» шрам.
Шон поступил на службу после школы, окончив полицейское училище, и всегда стригся коротко. Потом он учился на вечернем, чтобы продвинуться по службе. Я болтался без дела пару лет, жил в Нью-Йорке и Париже, а затем поступил в колледж, но на дневное отделение.
Хотел стать писателем, однако пришлось ограничиться газетным делом. В глубине души занятие журналистикой казалось временным, я говорил себе — это остановка. Так продолжалось уже лет десять, а возможно, и больше.
В тот вечер в номере я долго смотрел на себя в зеркало, но не стал брить бороду или менять прическу. Мысли о Шоне, лежавшем в мерзлой земле, разрывали мне сердце. Для себя я решил: когда придет время, пусть меня кремируют. Не хотелось лежать вот так, подо льдом.
Что зацепило глубже — это посмертная записка. Официальная версия полиции состояла в следующем.
Уехав из «Стенли» и добравшись затем до Медвежьего озера в Эстес-парке, брат припарковал там служебную машину; двигатель работал, обогреватель был включен. Постепенно теплый туман конденсировался, и Шон, дотянувшись до лобового стекла рукой, одетой в перчатку, написал свое послание.
Слова оказались написаны зеркально, так, чтобы их прочитали снаружи. Это было его последнее обращение к миру, где оставались родители, жена и брат-близнец.
Где ни мрак, ни свет и где времени нет.
Непонятно. Времени на что? Свет от чего? Предположим, Шон пришел к некоторому удручающему заключению; и все же почему не спросил нашего мнения? Он не пытался связаться ни со мной, ни с родителями, ни с Райли. Как же было помочь ему, даже не догадываясь о его проблемах? Он должен был связаться с нами непременно.
Хотя бы попытаться.
Не сделав этого, Шон оставил нас в тупике, без малейшей возможности помочь. В тупике, из которого мы не сможем выйти никогда, оставшись с собственным горем и чувством вины. Вдруг показалось, что мое горе сродни озлоблению. И я сходил с ума от того, что сделал мой собственный брат.
Трудно, впрочем, испытывать злость к мертвому. И я не мог сердиться на Шона вечно. А кажется, единственный способ уйти от злобы — сомневаться во всем. В ином случае цикл может начаться снова: отрицание, принятие, злоба. Отрицание, принятие, злоба.
