Это был миг, к которому готовил его покровитель. Он прочел врученную ему записку, не узнавая слов, но понимая их значение.
Лёвенштейн не был больше в гримерной один.
Синее пламя охватило разложенный материал, наполняя его невидимой силой. Скелет Вейдта, обросший жиром Руди и кожей Менеша, сел. Сердце Эржбет начало биться, жаждая крови Женевьевы. Существо имело человеческий облик, но не было человеком.
Глаза лежали в коробке на туалетном столике Лёвенштейна. Их было семь. Один, принадлежавший Руди, раздавили в драке. Покровитель сказал, что это не важно. Он открыл коробку и увидел их, лишенные выражения, испещренные прожилками, желеобразные, словно комки гигантской лягушачьей икры.
Лёвенштейн извлек голубой глаз Вейдта из клейкой массы и проглотил его целиком.
С части его лба начала слезать кожа.
Он набрал пригоршню глаз и, борясь с отвращением, запихал в рот. И проглотил.
Составленное из частей существо смотрело пустыми глазницами.
Тело Лёвенштейна раздирала боль, это происходили окончательные изменения. Оставалось всего три глаза. Он кинул один в рот и быстро сглотнул. Глаз застрял на полпути, и пришлось глотать второй, чтобы протолкнуть его. Остался один глаз. Карий. Эржбет.
Когда он съел и его, существо заключило его в объятия, прижало к отверстой груди, обхватило своими ребрами.
Он увидел то, что видели умирающие и мертвые Эржбет, Руди, Менеш и Вейдт.
...он сам, в маске, склоняется над трупом в Храме Морра.
...он сам, в маске, у стола в окружении духов.
...он сам, в маске, орудующий окровавленным ножом в круге горящих свечей.
...он сам, в маске, скорчившийся в коридоре, высвобождающий кости из человеческих останков.
Тело его охватил огонь, и он, пронзительно визжа, завершил ритуал. Это просто чудо, что никто его не услышал. Но чудес хватало и без того.
Кости Вейдта утонули в нем, будто бревна в болоте. Жир Руди облепил его гигантский остов. Кожа Менеша пятнами легла поверх его кожи. А сердце Эржбет билось рядом с его собственным, точно полип, удобно устроившийся в материнском организме.
Он больше не был Ласло Лёвенштейном.
Потянувшись за своей маской, он стал Вечным Дракенфелсом.
И он страстно ждал пятого действия.
IV
На сцене ее охватило чувство, будто ее несет течением. Без чьей-либо помощи она пыталась играть свою роль в пьесе, не ставя себя в глупое положение. В какие-то моменты она вспоминала реплики, написанные для нее Детлефом. Временами вспоминала, что говорила на самом деле. Большинство остальных актеров были настолько добры, что подыгрывали ей. Сцены с Детлефом играть было чудесно, потому что в ней текла его кровь. Она могла читать реплики из его мозга и видела, где отклонилась от текста.
В своей первой сцене она стояла за стойкой бара в «Полумесяце», среди толпы народа, ожидая, когда в ее жизнь войдет Освальд. Толпу изображали статисты, негромко бормочущие без слов, и со своего места она могла видеть Детлефа, ожидающего своего выхода, со шлемом Освальда под мышкой, и лица зрителей в темноте.
В отличие от живых актеров, она обладала способностью отчетливо видеть то, что находилось за рампой. Она видела внимательно слушавшего Императора и настоящего Освальда чуть позади него, смотревшего с одобрением. И еще она видела настоящую таверну, обоняла ее характерный запах людей, и выпивки, и крови. Отдельные статисты (которые исчезали, чтобы в следующих сценах предстать в облике придворных, разбойников, крестьян, чудовищ, орков, горгулий или лесных обитателей) были похожи на некоторых клиентов, которых она знала тогда. Этой пьесой Детлеф напомнил ей обо всем этом.
Одним из преимуществ долгожительства – Женевьева не любила думать об этом как о бессмертии, слишком много знакомых ей вампиров были мертвы – являлось то, что можно было все попробовать. За свои почти семьсот лет она побывала ребенком придворных, шлюхой, королевой, солдатом, музыкантом, лекарем, жрицей, агитатором, мошенницей, землевладелицей, отверженной без гроша в кармане, травницей, преступницей, телохранителем, кулачным бойцом, студенткой, контрабандистом, охотником, алхимиком и рабыней. Она любила, ненавидела, убивала, но никогда не имела детей – темный поцелуй пришел слишком рано, – спасала жизни, путешествовала, училась, защищала закон, нарушала закон, преуспевала, разорялась, грешила, была добродетельной, мучила, бывала милосердной, правила, подчинялась, знала настоящее счастье и страдала. Но никогда еще она не играла на сцене. Тем более, роль самой себя в реконструкции своих собственных приключений.
Действие развивалось, Детлеф-Освальд собрал свой отряд искателей приключений и двинулся к замку Дракенфелс. Снова, как во время недавнего путешествия по этой самой дороге, Женевьева поняла, что вспоминает слишком многое. Лица ее мертвых спутников накладывались на лица играющих их актеров. И она никогда не сможет забыть, как выглядела их смерть. Когда Рейнхард Жесснер похвалялся и хлопал себя по обложенным подушками бедрам, она видела, как кожа Руди Вегенера свисает с костей. Когда юнец, чью кровь она пила, совещался с Детлефом, она вспоминала разгрызенные кости Конрадина в логове огра. А когда актер, играющий Вейдта, презрительно усмехался в облаках сигарного дыма, она видела лицо охотника за наградами на полу гримерки Лилли Ниссен.
Лилли теперь, наверно, уже на полпути к подножию горы, спешит вернуться в Альтдорф, к цивилизации. А то существо, которое напугало ее, которое убило Вейдта и других, должно быть, где-то рядом, возможно, ищет теперь ее. Или Освальда.
Пьеса продвигалась вперед акт за актом, и герои храбро встречали одну опасность за другой. Детлеф навыдумывал всяких лихих подробностей, которых Женевьева не могла припомнить. Тут были и героические речи, и страстная любовная сцена. Все, чем запомнилась Женевьеве первая поездка, это долгие дни – мучительные для нее при солнце – верхом и безнадежные, ужасные ночи у костра. Когда нашли Хайнрота, вывернутого наизнанку, по сценарию она поклялась над его трупом продолжать путь. На самом деле она раздумывала, не отказаться ли от этой затеи и не отправиться ли домой. Она доиграла до середины, ее старые страхи внезапно возродились, и Детлеф сымпровизировал ответ, лучший, чем все, что он написал для этой сцены. Набитое свиными потрохами одеяло, изображавшее Хайнрота, выглядело более реальным, более ужасным для нее, чем некогда его настоящий труп.
Иллоне Хорвати было трудновато справляться с изменениями в сценарии, и в сценах с Женевьевой она нервничала. Но Эржбет всегда боялась ее, и неуверенность актрисы работала на образ. Глядя на атлетические танцы Иллоны – та была искуснее Эржбет, – Женевьева опасалась, что может получить несколько ощутимых ударов в сцене их драки в последнем действии и что тогда драму ждет преждевременный и неожиданный финал.
В любовной сцене Женевьева, все еще пребывающая в изумлении от всего этого, отворяла кровь из шеи у Детлефа. Она слышала, как ахнула публика, когда струйка крови потекла по его воротнику. Насчет этого баллады лгали. Этого никогда не было, по крайней мере, не было тогда. Хотя – двадцать пять лет спустя – она поняла, как сильно желала этого. Освальд никогда по-настоящему не отвечал ей взаимностью, он берег свою кровь для себя, несмотря на его формальные предложения. Он протянул ей однажды запястье, как человек, который кормит собаку, а она слишком нуждалась в крови, чтобы отказаться. Это все еще мучило ее. Она гадала, как реагирует Освальд на то, что будет навсегда увековечена эта старая история, эта старая ложь. Что он чувствует сейчас, сидя рядом с Императором, глядя, как вампир пьет кровь заменившего его актера?
