Она всучила мне листы на скрепке и шариковую ручку.
— Прочти, как подпишешь, — сказала она. — Ты же понимаешь, что подпишешь в любом случае. Не делай вид, что читаешь, прочти внимательно. Очень важно, чтобы все было кристально ясно.
Я подписал этот отказ, или ордер, или что там она мне подсунула.
Я начал бормотать себе под нос, чтобы девушка с радикальным бальзамом наклонилась поближе.
И воткнул шариковую ручку ей в шею.
На пороге хижины показался Землекоп. Я заметил, как он время от времени заглядывает внутрь и на меня таращится — без слов, только глаза сверкают за прорезью его лыжной маски, — но никогда до этого он не был таким наглым. Теперь он зашел в комнату и остановился около портрета Генриха, написанного маслом по черному бархату. Картина свисала с крюка на тростниковой крыше. «Воитель, Целитель, Мечтатель», — гласила медная табличка.
— Как она? — спросил я.
Он отвел на секунду взгляд, как бы задумавшись, стоит ли говорить.
— Будет жить, — ответил он.
— Почему ты не снимешь свою маску? Я тебя знаю, да? Откуда я могу тебя знать?
— Мне надо тебе сказать, — сообщил он. — Меня попросили вырыть для тебя яму.
— Я умру, когда меня в нее положат?
— Это интересный вопрос.
— Ты на него ответишь?
— Хотел бы, — сказал Землекоп.
Десмонд вкатил несколько накрытых тарелок на сервировочном столике.
— Уверен, что это безопасно? — спросил я. — Я сейчас психопат.
— Я рискну. В любом случае, за нами сейчас наблюдают. Весь мир сейчас-смотрит на нас. Это твоя последняя трапеза.
— Разве не я должен выбирать?
Мой последний чизбургер с беконом был немного чересчур беконовым.
— Ну и как? — спросил Десмонд.
— Вкусно.
— Мы опросили «Царства». «Печеную Аляску»[37] отсекли при голосовании. Можно откусить?
Я оторвал кусочек бургера для Десмонда.
— Вот черт, — сказал он. — Дерьмо какое. От здешней стерильной азиатской пищи меня с души воротит. Знаешь, мой отец был инженером-ароматизатором.
— Я не знал.
— Боже, я помню всех чокнутых ботаников, которые пахали в его лаборатории. Лепили дрянь прикола ради. Один паренек сделал этот соус для стейка. Назвал его «аромат холокоста». Разлил эту срань по бутылкам и…
— Мне кажется, я бы хотел остаться один.
— Понимаю. Но ты не возражаешь, если я задам тебе всего один вопрос?
— Только один, — сказал я.
— Как ты продолжал жить, понимая, что умираешь?
— А я-жил? — сказал я.
— Ух, — сказал Десмонд. — Не разговаривай. Ни слова больше. Это должны быть твои последние слова. Легенда, брат. Я знал, что у тебя есть стиль.
— Иди на хуй, брат, — сказал я.
— Видишь, ты все засрал. Ты всегда все засираешь, да?
— Мы договорились на один вопрос, — сказал я.
Десмонд встал и простер руки к тростниковой стене хижины. В комнату вошла женщина в норковом бюстгальтере. Ей-Бо.
— Это Тина, — сказал Десмонд и закрыл за собой дверь.
Тина уселась рядом с моей койкой.
— Мне нравится твоя татушка, — сказал я. — Это бутылка с водой?
— Ка-ароче, — сказала она. — Ты у меня не во вкусе никаким боком, но я как бы хочу выполнить твое, типа, последнее сексуальное желание, ну, там, секс и типа того. Никто, каа-роче, больше не хотел, ну и, конечно, я, как бы доброволица. Я, типа, маленький десантник, да? Ма? Мам? Мам, ты меня слышишь? Она как бы не мертва, но ее дух постоянно, типа, летает рядом. И она, типа: Тина, ну если никто не хочет как бы прыгать с моста, и все такое. Ну, каароче. Как бы нам оттопыриться? Маленький муси-пуси? Легонький джага-джага?
— Джага-джага, — сказал я.
— Я, чё, типа, сказала джага-джага? Не, давай без джага-джага. Хотя могу и на хер тебе насрать.
Она дернула себя за сережку в губе.
Меня вывезли на койке в пустыню. Протащили через кустарник и закатили на кочку из слежавшейся земли. Видимо, хотят запечь меня на солнце. Печеный Стив. Дьявольский пирожок со Стивом. Олд Голд и девушка с радикальным бальзамом подключали свет и съемочную аппаратуру. Дитц присел на корточки рядом с носилками, почухал мне череп.
— Увидимся на другой стороне, братка, — сказал он, — а если нет другой стороны, тогда, наверно, я вижусь с тобой прямо сейчас.
Трубайт в своей мантии весь лоснился от пота. Он гонял в хвост и в гриву подручных, бормоча что-то о превращении обычной воды в витаминизированную, мурлыкал себе под нос. То была муравьедская песенка. Я, наверное, мычал ее во сне. А может, ее сейчас мурлычет вся нация.
— Фиона, — сказал я.
Землекоп почти вырыл яму. Видимо, задачка была для него не из легких. Он упал на колени в грязь и приподнял маску, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я увидел под ней лишь полоску странной кожи.
— Можем начинать, — сказала девушка с радикальным бальзамом.
— В рот долбать, ну наконец-то, — сказал Бобби. — А где Уоррен? У нас что, не будет речи про собачку?.
— Уоррен не придет, — ответила девушка с радикальным бальзамом. — Он сказал, что его присутствие передаст неверное послание его читателям.
— Ссыкло, — сказал Трубайт, — ссыклочитателям.
Девушка с радикальным бальзамом удерживала меня, а заметив, что я увидел повязку на ее шее, еще и воткнула ноготь мне в ухо. Олд Голд расстегнул ремни, державшие меня на койке, и связал меня веревкой. Он содрал мой халат и достал лоток с холодным жирным месивом. Я различил куски вчерашнего хавчика, моего легендарного беконового чизбургера. Олд Голд нагреб горсти этого дерьма и размазал по мне, как по пловцу через Ла-Манш. Солнечный свет — это слишком просто. Видимо, хотят оставить меня на растерзание зверям ночной пустыни, муравьям, и волкам, и росомахам, крылатым падальщикам, каждой божьей мясолюбивой стивоядной твари.
Рени стояла поодаль и смотрела, ее костыли уходили в песок.
— Могли ведь проголосовать за кое-что покруче, — продолжал Трубайт. — Ты должен быть признательным. Благодарным. Признательным.
Философ стоял надо мной, сверкая новым замечательным ртом.
Хочу, чтобы ты знал: в течение всей моей научной практики я никогда не встречал объект, настолько достойный своего имени, как ты. Я буду рассказывать всем, что ты делал здесь в эти дни. На вечеринках: Неформальных семинарах. Хочешь ли ты что-то сказать до того как тебе установят шарообразный роторасширитель?
